Валерий Панюшкин - Все мои уже там

– Стоять, тетка! – прокричал Толик, подбегая к машине и распахивая дверцу. – Стоять! Молчать! Ключи дала! Не ссы, не убью!

Она испугалась. Она развернулась на крик, схватилась правой рукой за дверцу машины, а левой рукой – за кузов и старалась, кажется, только не потерять сознание от испуга. В ее глазах я видел ту же растерянность, что и двадцать лет назад, когда во время танца она нащупала у меня под пиджаком кобуру с пистолетом.

– Что вылупилась! – кричал прапорщик. – Ключи давай, мобилу и на хуй пошла в дом, и сиди тихо!

– Толя! – я кликнул его, как пса. – Назад!

Крикнуто было властно, и неожиданно Толик повиновался. Он подошел ко мне, заглянул мне в глаза, как пес, отдал мне монтировку и проговорил:

– Профессор, да я…

– Тихо!

Я не смотрел на него. Я смотрел в ее испуганные глаза. Прапорщика моего я видел только периферическим зрением и думал про него только периферические мысли. Я подумал, что он как животное, как собака: живет по обстоятельствам, подчиняется условным рефлексам, не имеет своих представлений о добре и зле… Убил человека, попал в плен, захватил заложницу, слушал стихи, учился фехтованию, принимал роды, совершил побег, вот теперь грабит женщину… Он как собака: он делает то, на что натаскан. А приставь его к доброму делу – так будет хорошим парнем. Или приставь к злодейству – так будет злодей. Впрочем, то же самое касается и меня, и ее, и всех нас.

Я подошел к женщине и сказал ей тихо:

– Отдай ему ключи. Машина никуда не денется. Завтра заберешь у одинцовского УВД.

– Вы… – сказала она еле слышно. – Вы…

Она обратилась ко мне на «вы», но формальная вежливость слишком не подходила моменту. Я стоял перед нею всклокоченный, запыхавшийся, в рваной одежде, с окровавленной щекой, с монтировкой в руках. И монтировка сверкала в свете надвратного фонаря.

– Ты… – она попробовала это слово на вкус и улыбнулась. – Ты пришел сюда…

Я кивнул:

– Пришел, да.

– Почему ты?.. – ресницы ее вспорхнули, как если бы они были разорванными надвое ночным мотыльком, который каким-то чудом все еще жив и все еще стремится к фонарю. – Раньше никогда…

Она, кажется, хотела спросить меня, почему я раньше никогда не приходил в этот дом. Правая моя бровь иронически дернулась, я начал довольно светским тоном:

– Ну, ты же не приглашала, – и осекся.

– Я приглашала, – ресницы ее опустились, как если бы мотылек умер.

Над трупом мотылька я вспомнил, что она ведь и вправду приглашала меня много раз. Десятки раз. Может быть, сотни раз. Много-много раз я обнаруживал на своем рабочем столе типографским способом отпечатанные приглашения: «NN ждет Вас надцатого мартобря на барбекю, коктейль, партию в крокет, свадьбу, крестины, именины, ланч, бранч, ужин… Уайт тай, блэк тай, смарт кэжуал, кэжуал…» Я игнорировал эти приглашения. Они валялись у меня на столе, пока не проходила указанная в них дата. А потом я переправлял их в корзину для бумаг. Поначалу я игнорировал их, потому что боялся принять. Боялся, что, приди я на праздник, отношения наши из товарищеских могут превратиться в любовные, и тогда окажутся правдой все самые грязные сплетни, расползавшиеся о нас по Издательскому Дому. Я боялся даже, что вот приду я на праздник, а там не будет никакого коктейля, никакой партии в крокет, никаких именин, а будет накрытый на двоих стол со свечами и хризантемой в бокале… Поначалу я боялся этого. А потом приглашения ее стали казаться мне издевкой, ибо я думал, будто нельзя одновременно изводить сотрудника, унижать, заставлять сбрить усы… и тем не менее слать ему приглашения на ланч, бранч и партию в крокет.

Ну, что же! Я был идиотом. Признаюсь, я был идиотом. И вот я – идиот! – стоял перед нею, смотрел на ее опущенные ресницы и не знал, вспорхнут ли они когда-нибудь еще ради меня. Мне хотелось сделать что-нибудь. Мне хотелось отбросить все наше прошлое. Но в руках у меня не было нашего прошлого, а была только отнятая у Толика монтировка.

Я отбросил монтировку далеко в сторону. Инструмент зазвенел по брусчатке двора. Ресницы вспорхнули. Глаза смотрели испуганно, как в тот день, когда…

– Отдай ему ключи, – повторил я.

Женщина повиновалась. Она отдала Толику ключ, такой же желтый, как и сама машина, молча развернулась и пошла ко входу в дом, покачиваясь и соскальзывая каблуками на стыках брусчатки.

Толик сел за руль, отодвинул кресло, завел двигатель и крикнул:

– Профессор, давай, садись!

А женщина поднялась на крыльцо, обернулась, протянула руку в мою сторону и нажала на кнопку пульта. Я слышал, как за моей спиной стала открываться створка ворот. Но я не обернулся. Я смотрел на женщину, которая стояла на крыльце своего дома и смотрела на меня.

– Профессор, ну чего ты? – снова крикнул прапорщик.

– Я не поеду, Толь…

– Чего?

– Я не поеду. Поезжай сам. Я останусь.

Толик поставил машину на ручной тормоз и вылез наружу. Посмотрел на меня. Посмотрел на женщину на крыльце. Опять посмотрел на меня и сказал:

– Ты ее знаешь, что ли? Знакомая, что ль, твоя?

– Знакомая. Поезжай.

Я не смотрел на него. Но на периферии моего зрения прапорщик мой сделал едва заметное, робкое движение, чтобы меня обнять. Мы обнялись. Через плечо прапорщика я смотрел на женщину, которая стояла на крыльце своего дома и смотрела на нас с Толиком.

– Профессор, ну, ты это… – сказал Толик, поглаживая меня по спине.

– Я это… – отвечал я. – Не беспокойся, поезжай. Храни тебя бог.

Кажется, он плакал. Во всяком случае, когда он обнимал меня, я почувствовал влагу у себя на щеке. Впрочем, возможно, это были не слезы прапорщика, а моя же кровь из свежей царапины.

Я потрепал его по затылку, как ласкают пса или мальчишку-несмышленыша. Он сел за руль и включил фары. В свете фар женщина на крыльце повернулась ко мне спиной, достала ключ и присела немного, чтобы попасть ключом в замочную скважину. Машина дала задний ход, выехала на улицу, ворота медленно закрылись за ней, а я даже не обернулся, чтобы увидеть прапорщика моего в последний раз.

Женщина зашла в дом, зажгла свет в прихожей, оставила входную дверь открытой, и я пошел следом. Я видел, как она плотно сдвинула пятки, привстала на носочки и высвободила из туфелек сразу обе ноги. Потом осторожно ступила из туфелек на пол сначала левой ногой, потом правой, так что туфельки не повалились набок, а оставались стоять, несмотря на высокие каблуки. Оказавшись босиком, она стала маленькой и трогательной.

Я вошел в прихожую и не помню, снял ли ботинки. Не оборачиваясь ко мне и не говоря ни слова, женщина пошла наверх по ступенькам. Ступеньки были покрыты ковром, и мне показалось, что по ковру из-под ее ног к моим ногам бегут электрические искры. При входе на лестницу светился огромный аквариум, вмурованный в стену. К стеклу аквариума подплыл декоративный сомик: смотрел стеклянными глазами и, казалось, хотел помочь то ли мне, то ли ей. «Чем ты тут можешь помочь, парень? – подумал я. – Тут уж никак не поможешь». Сомик уплыл от стекла, а я последовал за своей любимой, замешкавшись лишь на минуту. Я замешкался, чтобы совершить последний в своей жизни малодушный поступок.