Анатолий Михайлов - У нас в саду жулики (сборник)

– Ну, вот, скажи мне, – и прямо чуть ли не плачет, – ну, за что, ну, за что их только терпит земля?!

Сначала развалили Россию. Теперь поставили раком Америку. А через тринадцать лет поставят раком весь мир.

– Нет. Ну, скажи мне. Только честно. Если ты настоящий русский писатель.

2

– А хочешь, – предлагает, – поедем в Толстовский фонд.

И он меня там познакомит со своими друзьями староверами. Мишка с ними когда-то бурлачил. Еще на Онежском озере. И приехал сюда в такой длинной до пят шинели.

Все припухают на бирже, а Мишка устроился прямо на Брайтоне.

– Хозяин, – говорит, – хоть и жидяра, но ничего.

Хотел даже поставить Мишку на кассу, но потом передумал и поставил своего «бейтаренка» из Одессы. А Мишка так до сих пор все ходит в подносилах.

– А Солженицына, – говорит, – в Союзе писателей тоже подставили жиды. За то, что женился на русской.

Правда, Лешка Толстый его потом поправил.

– Да Солженицын, – говорит, – и сам еврей.

Вот это уже другой разговор.

Лешка Толстый москвич, но пока еще даже не дорос до подносилы. Все ходит в чернорабочих – собирает на пляже пустые банки.

Вдоль океана всю набережную поделили между собой негры, и у каждого свой участок. И взяли бедного русского на стажировку. Правда, негры собирают здесь рядом, а Лешке приходится топать аж до самой Двадцать пятой вест. Но Лешка на негров не в обиде. Он-то все знает, кто во всем виноват.

– Дай, – говорит, – двадцать пять центов…

Ему надо позвонить.

Достал из кармана мелочь и отслюнил. Я еще в этих центах путаюсь.

Минут через десять опять.

– Дай, – говорит, – еще…

Оказывается, заело автомат.

Такая у него здесь тактика. Наверно, и позабыл, что не в Москве.

Я даже знал у нас в Питере специалиста. По выколачиванию из автоматов монет. И вот теперь Лешка осваивает Нью-Йорк.

– Все, – говорю, – больше не дам.

И Лешка мне этого не простил.

А когда прочли мой рассказ про маму, Лешка мне тогда все и выдал. Что они обо мне думают.

– А ты, – улыбается, – Солженицын, оказывается, сучонок.

Ну, вот, добрались и до меня. И теперь у меня здесь тоже своя кликуха.

И так они и не смогли мне простить. Мою бедную русскую маму. За то, что я ее так «подло обосрал».

«Наша следующая рубрика – гость из России в программе «Бродвей, 1775». Сегодня это писатель Анатолий Михайлов, с которым наш корреспондент Надя Попова встретилась на Брайтоне».

– Я прилетел сюда с женой. Она сейчас работает «бебиситтером» и раз в неделю приезжает ко мне на свидание. А я тут стою со своими книгами и после торговли каждый вечер возвращаюсь в ночлежку. Попал я в нее так. Сначала жили у друзей, и, ради экономии, я целый час топал сюда пешком. И вдруг на велосипеде останавливается человек и после короткой беседы, убедившись, что я не шизанутый, дает мне этой самой ночлежки адрес.

– Расскажите о ней.

– Похоже на курятник в каком-нибудь Гурзуфе или в Евпатории. Только вместо раскладушек – нары. И стоит пять долларов в сутки.

– И что входит?

– На нарах матрас без одеяла и без простыни. А если точнее, один деревянный подматрасник.

– И как там питаются?

– Кухня, плита, и все покупают ножки Буша. Семьдесят пять центов штука.

– А что такое ножки Буша?

– Куриные ножки, за которыми у нас на Невском давка. А я лично питаюсь бананами и яблоками. В три раза дешевле и никакой плиты. Ну, иногда еще виноград.

– А холодильник есть?

– И даже такого размера, что когда жара, то так и хочется в него залезть. В особенности если под мухой. И все туда кидают эти самые ножки. У меня там обычно два яблока и кисточка винограда. А бананы, я раньше и не знал, в холодильнике чернеют.

– А не бывает недоразумений, если кто-то у кого-то что-то взял?

– Нет, не бывает, и все, даже наоборот, угощают. И в знак солидарности могут и налить стакан; и тут уж, как ни отбрыкивайся, не отвертеться. А зимой, рассказывают, затесался наркоман и стал всех подряд, как здесь принято выражаться, «обувать»; так его, этого наркомана, просто взяли за шкирку и вышвырнули.

– В этом общежитии, в этой ночлежке живут люди какого возраста?

– В основном это молодежь, и я тут, наверно, самый старый. Но ребятам палец в рот не клади, и родимых «ложить» или «хочете», сколько по ним ни тоскуй, здесь не услышишь. И даже есть братва, которая «тянула срок», и «человек с пером» пользуется тут уважением.

– И собираетесь возвращаться назад?

– Конечно, собираемся. У нас вообще поездка случилась нечаянно. Приехали из Нью-Йорка друзья и, записав наши паспортные данные, пообещали сделать «вызов».

Мы думали, шутка, а «вызов» оказался настоящий. И нашелся товарищ, который нам одолжил семьсот двадцать долларов. Отвальную устраивали три раза, но выкуп билетов (по причине колебания «курса») два раза откладывали. На третий раз (под угрозой потери десяти процентов их стоимости) пришлось лететь.

– И вы теперь стоите тут со своими книжками, а жена пылесосит ковры.

– Ну, да. Сначала отработаем долг, а если получится, то замахнемся и на подарки в Питер. И еще я каждый день все, что здесь со мной происходит, фиксирую.

– И уже вырисовывается, что будет?

– Да, в общем-то, вырисовывается. И в этой ночлежке у меня даже сложилась кликуха: я теперь Солженицын.

Подходит из нашей ночлежки Артур. Артур по профессии вор. А по национальности армянин. И еще он мастер спорта по боксу. И подводит ко мне такого задумчивого богатыря.

– Вот, – говорит, – познакомься. Толя Михайлов. Знаменитый питерский писатель.

– А это, – и кивает на смущенно переминающегося самородка, – а это, – говорит, – Саша…

Подумал и все-таки добавил:

– Из Магнитогорска.

Но фамилию почему-то не назвал. Наверно, засекречена.

Я говорю:

– Анатолий.

И Саша мне говорит:

– Арсен.

На этом наша беседа закончилась.

Артур сказал, что Саша прилетел на слет. Они там на Урале постановили. И решили, что лучше Нью-Йорка места для слета не найти.

1

Ромка меня озадачил: здесь, объясняет, надо еще доказать, что ты еврей. Это тебе, смеется, не Россия.

И так я и не решил – доказывать или не доказывать. Но на всякий случай напялил свой кожимитовый макинтош.

Когда набивали чемодан, то Ленка мне поставила на вид. Что в этом «смокинге» даже стыдно ходить за грибами.

А перед отъездом помылся, и померили папину пижаму. (Папа в ней сражался в Барселоне.) И все равно охламон.

Лена считает, что я способен испортить любую приличную вещь. И она, конечно, права. Значит, меня украшает не вещь. А наоборот.

А Вадик (он у меня изображен в рассказе «Признание в любви») пошел еще дальше. И все не мог мне простить, что я ходил по Магадану с ведром. На сейнере стояла бочка, и я из нее носил селедку. И пришел прямо с ведром к нему в Совнархоз.