Ольга Строгова - Дневник грешницы

Я кивнула, улыбнулась и поспешила к Невскому проспекту.

Без особого удивления я поняла, что, пока я размышляла, ноги мои сами выбрали направление. Это направление было указано на карточке графа, которая после бала постоянно была со мной. «Собственный дом в Гороховой улице» – значилось там.

Главное – не спрашивать себя, зачем я туда иду.

И что буду делать, когда дойду.

У книжной лавки Смирдина я остановилась – вспомнила, как мы с отцом заходили туда в прежнее, безмятежное и беспечальное время. Папенька сразу шел в картографический отдел. Помнишь, как все недоумевали, а иногда и подшучивали над ним: откуда в тихом петербургском домоседе, никогда не бывавшем далее Москвы, такая страсть к картам и атласам далеких неведомых стран? Я же отправлялась в «романтическую» или перелистывала французские журналы.

А еще я остановилась, потому что перед входом в лавку увидела карету, на козлах которой сидел черный лакей графа.

Думаю, что и ты, моя разумная Жюли, поступила бы так же, как и я: зашла бы в лавку. Вместо того чтобы пройти мимо, поймать на Невском извозчика и поехать наконец к Кити.

Не останавливаясь и не оглядываясь, я прошла к лестнице на второй этаж. Я была уверена, что не встречу графа ни в романтической, ни в журнальной. Его следовало искать наверху – в медицинской, военной или философской.

Представь себе, я почувствовала, что он близко, еще до того, как увидела его.

Граф находился в самой дальней и безлюдной части лавки – в букинистической, где, слегка нахмурившись, перелистывал положенный на пюпитр громоздкий пыльный фолиант.

Он был в длинном черном пальто английского сукна, с клетчатым английским же шарфом, без шапки. На фоне солидных петербургских господ в куньих и собольих шубах и бобровых шапках «пирожком» он выглядел совершенным иностранцем.

Я почувствовала немалое смущение оттого, что стоит ему немного повернуть голову – и он увидит меня. Не сбежать ли, пока не поздно? Вдруг он подумает, что я ищу с ним встречи?

Я вдруг увидала себя со стороны: старенький лисий салоп, потертый капор, поношенные перчатки… лицо, то и дело вспыхивающее глупым девическим румянцем, – и отступила на шаг.

Но было поздно. В комнату вошел служитель и, почтительно поклонившись графу, о чем-то тихо спросил его.

– Да, – отвечал граф, – да, разумеется. – Он оторвал взгляд от фолианта и заметил меня.

И улыбнулся. Безо всякого удивления, словно ждал меня именно здесь и сейчас.

– Анна Владимировна, – сказал он.

– Алексей Николаевич, – сказала я.

– Я нашел здесь самое полное собрание литографий Розетского камня, – сказал он спокойно, словно продолжая только что прерванную беседу, – издания 1822 г, с реконструкцией отсутствующих фрагментов и переводом г-на Шампольона… – Тут он отвел от меня взгляд, за что я была ему искренне благодарна. По мере того как он говорил о возможных значениях египетского иероглифа «анк», я перевела дыхание, сердце мое перестало бешено колотиться, а щеки и лоб приобрели прежний, допустимый в приличном обществе цвет.

И когда в букинистическую зашел профессорского вида господин в шубе и с тростью, я слушала графа с видом совершенно спокойным и невозмутимым.

Затем мы спустились вниз. Следом за нами шел служитель, бережно неся на вытянутых руках упакованный в пергаментную бумагу фолиант.

На улице граф сделал небрежный знак рукой, и сразу подъехала его карета.

Смуглый, черноусый, с сабельным шрамом на щеке лакей соскочил с козел, бросив на меня быстрый внимательный взгляд, тут же сменившийся, впрочем, выражением полного равнодушия.

– Куда вы теперь, Анна Владимировна? – осведомился граф. – Не окажете ли мне честь, позволив подвезти вас? – При этом правой рукой, облитой тонкой кожаной перчаткой, он сам, не дожидаясь лакея, приоткрыл дверцу кареты, а левую, без перчатки, загорелую, изящную, с длинными пальцами музыканта, протянул мне.

– Я, право, не знаю… – смущенно забормотала я, немедленно покрывшись несносным румянцем, в то время как какая-то часть меня во весь голос кричала: «Прочь! Немедленно беги отсюда! Стоит тебе коснуться его руки, и ты погибла!»

Но мысль о возможной погибели почему-то нисколько не испугала меня. Напротив: мне захотелось снова испытать то радостное, ликующее ощущение июльской теплоты, то ласковое, но не обжигающее прикосновение, что я почувствовала на бале. Тогда его губы лишь слегка коснулись моей обтянутой белым шелком руки; теперь же я, как во сне, сама сняла перчатку и оперлась о его ладонь.

Это было как удар электрического тока, беззвучный, безболезненный, но ошеломляющий. И, клянусь тебе, Жюли, он тоже что-то почувствовал. Я увидела это по его глазам, на мгновение вспыхнувшим ярким золотым светом.

Впрочем, он тут же овладел собой, и сторонний наблюдатель, если б таковой случился поблизости, наверняка подумал бы, что в его глазах просто-напросто отразилось брызнувшее из-под туч низкое зимнее солнце.

– Вы, верно, хорошо знаете Петербург? – ровным дружелюбным тоном спросил граф, когда мы уже сидели в карете и лошади неторопливо тронулись в сторону Зимнего дворца. Стараясь, чтобы мой голос звучал не менее ровно и светски-любезно, я отвечала, что мы с папенькой привыкли совершать длительные прогулки и что в Петербурге немного найдется мест, мне незнакомых, – разве что какие-нибудь трущобы.

Граф слегка улыбнулся, но в его голосе не было и тени насмешки, когда он сказал:

– В таком случае, Анна Владимировна, не желаете ли совершить со мной небольшую прогулку в те места, где вы, скорее всего, никогда не бывали раньше?

На миг мне пришла в голову вздорная мысль, что граф собирается везти меня именно в трущобы. Чтобы скрыть стыд и смущение от собственной глупости, я ответила графу несколько более смело, чем намеревалась:

– Отчего же нет?

У меня на языке вертелось и вовсе неподобающее «хоть на край света!» – но, к счастью, я смогла удержаться.

Всего несколькими минутами спустя мы остановились у Исаакиевского собора. Я была немало удивлена тем, что под «местами, где я, скорее всего, никогда не бывала ранее» граф разумел самое посещаемое петербуржцами творение Огюста Монферрана.

Однако еще большее удивление вызвало то, что мы не стали подниматься по мраморным ступеням под колоннаду, а обогнули собор со стороны Почтамтского переулка. Граф тихо постучал в неприметную, почти сливающуюся со стеной дверцу. Она открылась, из-за нее выглянул дьячок совершенно обычного, даже какого-то затрапезного вида, в закапанном воском подряснике, и, опасливо глянув по сторонам, пригласил нас войти. Радужная денежная бумажка, совершив краткое перемещение из пальцев графа в подставленную ладонь дьячка, привела к всевозможным изъявлениям благодарности со стороны последнего.