Елена Чижова - Планета грибов

– Нет, – он прячет глаза. – Да.

– Надеюсь, – она интересуется с материнской участливостью, – вы не дали ему аванс?

– Но… А что тут такого? В конце концов… Он поехал в Сосново, там – магазин, машинное масло. У меня сломался замок… Сказал, захватит инструменты…

– Замок, этот? – она дергает запавший штырь. – Что ж вы мне не сказали… – оглядев расставленную посуду, идет к калитке…

Он подхватывает пустой таз. «Зачем мне столько посуды?» Для своих нужд ему хватило бы пары тарелок – глубокой и мелкой, – одной кастрюли, одной сковородки… Из глубины кухонного шкафчика появляется тяжелая емкость без ручек: чугунок. Он сует нос, будто надеясь уловить дух распаренной гречки – мать варила на ужин. Но ржавое донце пахнет пылью. На полке отпечатался рыжий след. «Черный металл… Надо было отдать», – вспоминает скромных сборщиков, чья машина чуть не угодила колесом в яму…

– Ну вот… Сейчас попробуем… – Голос и какой-то запах – приторный, механический.

Он оборачивается.

Женщина дергает штырьки. Один из двух не поддается.

– Нет. Тут дело серьезное. – Излишки машинного масла катятся вниз густыми желтоватыми каплями. – Советую сходить в ДЭК, найти рабочих. Если хотите, я все равно поеду мимо. Мне ничего не стоит: выйду, скажу, объясню, куда идти…

Какое ей дело до его замка?! Пришла, влезла… Еще неизвестно, что у нее за масло! Посланец бригадира придет, принесет настоящее. Пусть не сегодня, пусть даже в понедельник… В глубине души он чувствует: она права. Машинное масло не поможет. И парень это знал. Но все равно потребовал денег. Значит?.. Значит… Врал. И про масло, и про то, что нет инструментов. Он чувствует подступающий ужас. «Господи, неужели снова? Идти, отрывать проклятые объявления. Зачем, зачем я их выбросил?..»

Женщина наклоняется к канистре. Ловким движением наворачивает крышку – будто треплет за ухом кошку, которая жмется к ее ногам.

Он смотрит остановившимися глазами: во всем виновата она – явилась, отняла последнюю надежду…

Она открывает папку:

– Вот, как договаривались. Другие соседи подписали. Остались только вы…

Он вздрагивает, как собака, которую пнули со всего размаху.

– Я же ясно сказал: во второй половине. А еще лучше – вечером.

– Но вы… Вы… – женщина смотрит ошеломленно. – Это не займет много времени.

– Да, – он пытается сохранить видимость вежливости. – Да, не займет. Но это – мое время. И я никому… никому не поз-зволю… – Во рту что-то присвистывает. Это – зазор. От выпавшего протеза. Другой раз он бы застеснялся, но теперь, когда она…

Медленно, будто и впрямь боясь раздразнить собаку, женщина наклоняется, подхватывает канистру. Пятится к калитке. К собаке, сорвавшейся с цепи, нельзя поворачиваться спиной.

Он тоже ошеломлен: сумел дать отпор. Стал взрослым? Уподобился родителям? Кому-кому, а родителям он не хочет уподобляться.

Стоит, озираясь растерянно, словно впервые видит: чашки, тарелки, кастрюли. Откуда они взялись – здесь, на камне?.. «Это же я сам…» Как он мог забыть: история с замком кончилась. Он принял решение: перенести кухню на веранду. Запереть на замок, чтобы больше никогда не открылось. Обезопасить себя на будущее, на тот случай, если снова сломается: исправный замок может сломаться, неисправный – нет.

«Надо же… Заморочила голову». Он смотрит под ноги: ярость ушла в песок.

Спохватывается. Торопливо идет к калитке: догнать, извиниться, объяснить: жара, просто никакого спасения. Подписать ее документы.

Но женщина успела скрыться. Может, и к лучшему: в ее глазах ему не хочется выглядеть дураком. «Раз уж так вышло… – он возвращается к камню, подхватывает пустой таз. – Никакой срочности. Схожу. После обеда».

Нагружаясь новой порцией посуды, думает: столы, кухонный пенал, холодильник – одному не справиться. Тут соседка права. Но все это – мелочи, как-нибудь да устроится. Главное – блестящий план.

«На меня больше не рассчитывайте. Да, изменились обстоятельства. Переводчик моей квалификации… Моей квалификации… – у него есть время, чтобы обдумать разговор с главным редактором, найти точные слова. Эту книгу, конечно, закончит. Он – человек ответственный. Обещал, значит… Квартиру надо сдать. С осени. Вряд ли выручит много денег: хрущевка, в Ульянке, к тому же без ремонта. Но одному хватит. – Запасусь дровами: зимой придется топить. Топить и работать. Заведу собаку. С собакой не страшно… Буду как Марлен: читать, думать, переводить – не по заказу, а что душе угодно. – Их дружба, которую он в себе восстановит, придаст смысл жизни, вернет чувство собственного достоинства. Это и станет настоящим чудом: сочувствие, единство, глубокое взаимопонимание, которое не смогли обрести в реальной жизни. – Первородство? Господи, да о чем речь! – Уж если на то пошло, первородство он готов оставить за другом. Марлен – король. Он – Кавдорский тан.

Такое впечатление, что посуда никогда не кончится. Потирая спину, он думает: своего рода тоже сизифов труд. Сравнение, пришедшее на ум, греет сердце, еще теснее сближает с Марленом, придает сил рукам и ногам… —

Она задыхается от гнева: кретин!.. слизняк!.. убогий идиот!.. Все слова мира, способные выразить бессильное презрение, сходятся в одной точке – как скрещенные клинки. Ее память – кладезь уничижительных слов; дровник, набитый сухими чурками. Она подбрасывает, шевелит, кормит костер ярости: хам!.. безрукое ничтожество!.. тупой урод!.. Надо было жахнуть чем-нибудь тяжелым: палкой, чугунной сковородкой. Пусть брызнуло бы во все стороны – вдрызг, фарфоровыми искрами! Вот бы он заплясал!.. Упоительная картинка – слон в посудной лавке… Топчется среди осколков…

Утолив первый приступ ярости, она подносит руку ко лбу. Вытирая пот, вдыхает запах машинного масла – резкий, как нашатырь. Она морщится. Приходит в себя.

При любых обстоятельствах следует вести себя интеллигентно, – слова отца. Интеллигентно – значит сдержанно. Своего рода завет, которому следовала всю жизнь: не позволяла себе срывов, держалась в рамках, не выпускала демонов гнева. «Полная канистра» – ярость, загнанная вовнутрь – топливо, на котором работала машина ее души. Теперь, когда сорвало крышку, она чувствует огромное облегчение. Сворачивая к своей калитке, думает: как больной зуб. Однажды, в юности – распухшая щека, адская боль. Надеясь дотерпеть до утра, ходила из угла в угол. Обессилев, забилась в кресло. Мычала как корова, замученная слепнями. А потом – благословенный миг: хлынуло, обжигая десны. И – всё. Как рукой сняло: ни адских мук, ни отчаяния… Вот и сейчас – будто выплеснула не гнев, а гной.

«Эка невидаль – отказался! Это-то как раз по-нашему». Недаром она насторожилась, когда конторская девица упомянула про соседские подписи. Чудо – согласие старух.