Лариса Райт - Королева двора

– Ксан, ну, чего стоять-то? – Верочка снова прикрыла голову подруги. – Захочешь, завтра снова приедем. Я Костика с бабушкой оставлю, за тобой зайду и поедем. Хочешь, хоть каждый день ездить будем. Ксан, вот как захочешь, так все и будет. Только сейчас пойдем, пожалуйста. Холодно очень: заболеешь ты и будешь дома сидеть.

Ксанка не двигалась с места. Ее не пугали ни болезни, ни сидение дома, ни холод, которого она не замечала и не чувствовала. Она вообще ничего не чувствовала. Она просто знала, что то, чего она действительно хотела, уже не будет. Потому что после смерти существует только одно слово. И это слово – «никогда». Ксанке незачем возвращаться домой, потому что в нем никогда больше не будет мамы. Грубоватая от природы и в силу воспитания, Ксанка не испытывала особой нужды в нежности и ласке, привыкла получать все это от матери крошечными порциями. Признаками любви и заботы были скорее пинки, затрещины и отповеди, которые сыпались на ее плечи без всякого дозиметра. И если еще несколько дней назад Ксанка затыкала уши, чтобы не слышать криков и нотаций матери, огрызалась в ответ и про себя искренне желала орущей на нее женщине провалиться сквозь землю, то теперь отдала бы все и даже больше ради того, чтобы снова все это услышать.

Но судьба распорядилась так, что с той поры это возвращалось лишь в памяти.

В тот вечер на прошлой неделе Ксанка возвращалась домой за полночь и старалась поворачивать ключ как можно тише, чтобы не разбудить отца и не услышать холодно-вежливое и зловещее: «Пойдем, расскажешь, где была, Ксаночка». Правда, ей хотелось, чтобы мать не спала. Она собиралась выпросить новые босоножки, и ввиду приближающегося дня рождения теплилась надежда, что ей не откажут. Ксанка знала, что мать пугают ее поздние возвращения. И на радостях, что «паршивка Ксанка» жива и здорова, она вполне могла согласиться на покупку обновки. Ксанка юркнула в темную прихожую и тут же врезалась в холодный взгляд отца. Внутренне съежилась и мысленно надела защитную броню, приготовившись к худшему. Однако экзекуции не последовало.

– Ты одна? – отчего-то растерянно спросил он, заглядывая дочери за спину, будто не веря собственным глазам.

– Одна, – осторожно ответила Ксанка, забыв огрызнуться и заявить: «А с кем мне быть?», или «А вы кого-то еще ожидаете?», или «Королева английская просила передать, что прибудет к пятнице».

– Мать тебя пошла искать.

– Давно? – сразу забеспокоилась девушка. Матери и раньше случалось дожидаться непутевую дочь на улице, но далеко от подъезда она не отходила, и Ксанка всегда замечала ее статную подбоченившуюся фигуру, освященную фонарем. Женщина скорее выходила просто подышать воздухом и насладиться тишиной уснувшего двора, а не разыскивать дочь, которая «явится, никуда не денется».

– Второй час пошел.

– Как же это? – охнула Ксанка. Она привыкла вместо приветствия бросать матери дежурное «Давно ждешь?» и слышать в ответ «Минут десять» или пятнадцать, или, в крайнем случае двадцать, но так, чтобы второй час где-то гулять, да еще в непогоду, когда холодно и сыро, – причины такого поступка не укладывались в голове. Она разволновалась, засуетилась, накинула снятое было пальтишко, сунула ноги в боты:

– Пойду гляну.

– Сходи, – мрачно кивнул отец, и Ксанка поспешила от греха подальше выбежать из квартиры.

Отсутствовала она недолго. Пришла, пошатываясь и трясясь, юркнула в постель и мгновенно уснула. Она-то думала, что будет продолжать блевать, плакать и кричать так же, как на пустыре за гаражами, где обнаружила искромсанное тело матери. Думала, что сейчас же растормошит отца, разбудит своими воплями и стенаниями. А она рухнула в кровать и спала, словно потеряла на том пустыре не только мать, но и себя саму. Будто осталась от прежней Ксанки одна телесная оболочка, лишенная чувств, эмоций и рассудка. Так и провалялась в забытьи, пока не уловило спутанное сознание сдавленный крик отца. Девушка подскочила и выпрыгнула в коридор расхристанная и неодетая, и увидела разом и соседей, и участкового, и еще трех или четырех незнакомцев со скорбными лицами, и тяжело привалившегося к стене отца, и сразу вспомнила, и заголосила, забыв спросить, что случилось. А потом стучала зубами о стакан, дрожала, кутаясь в сальный плед, и все повторяла и одним, и другим, и третьим: «Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю».

– Я ничего, ничего не знаю, – пролепетала Ксанка, вжавшись в деревянный крест, и постаралась сбросить со своих плеч заботливые руки Верочки.

– Ксаночка, пойдем, милая! Я-то точно знаю, что ты заболеешь, если будешь вот так стоять на ветру. Тетя Аня, если нас сверху видит, переживает, наверное.

Как ни тошно было Ксанке, а речи, с ее точки зрения глупые, она мимо ушей не пропускала:

– Душа, Верка, на девятый день отлетает. Так что не видит она ничего сверху, не мели чепухи.

– Так тем более. Значит, она здесь, где-то рядом притаилась, а ты ей покоя не даешь, нервничать заставляешь.

Ксанка поморщилась:

– Верунь, тебя в медицинский не примут. Ты про какой-то орган толкуешь, которого в природе не существует.

– Про какой орган?

– Так про душу. – Ксанка, наконец, разомкнула руки, отодвинулась от деревяшки, взглянула на подругу исподлобья: – Ну, что ты лыбишься?

Верочка, как ни странно и нелепо это выглядело, действительно улыбалась. Она успокоилась: Ксанка ерничала и даже пыталась шутить, значит, выздоравливала, значит, как ни кощунственно это звучит, все наладится, переживется, и подруга снова начнет зубоскалить, ехидничать и смеяться.

– Ну, пойдем, пойдем, Ксан. Вон смотри: папа ждет.

– Пусть ждет, – огрызнулась Ксанка, но все же двинулась с места, поплелась на ватных ногах. А Верочка обнимала ее за плечи, поддерживала, вела рядом, как собачку на поводке, и все тараторила без умолка, увещевала:

– Ксан, вы сейчас с ним друг за дружку держитесь. Вы ведь теперь друг для друга самые дорогие, самые близкие. Вдвоем всегда легче горе переживать, слышишь меня? Поплачете вместе, пожалеете друг друга, и все не так тошно станет.

Ксанка слышала, но не слушала. Во-первых, Верочка со своими причитаниями ее порядком утомила, а во-вторых, она, как никто другой, знала, что отцу горе переживать будет легче, срывая всю злость и боль на дочери. Хотя особой уверенности в том, что он искренне скорбел и переживал утрату, у Ксанки не было. Бил он ее в последнее время без остервенения, но с плохо скрываемым удовольствием от происходящего. Взгляд его становился масляным, щеки красными, ноздри раздувались, и весь он пыхтел, будто чайник, готовый взорваться от натуги. Но стоило Ксанке тихонько взвизгнуть или чуть слышно простонать после особо сильного удара, как он сразу сдувался, становился каким-то маленьким, обмякшим и тихим. В свои шестнадцать Ксанка уже была отлично осведомлена, какие такие загадочные процессы заставляют мужчину походить на сгусток рвущейся наружу энергии и откуда, собственно, эта энергия выплескивается. Догадка была тошнотворна и омерзительна. Но еще омерзительней был липкий страх того, что, теперь не ограниченный присутствием жены и матери, отец перейдет от лупцевания к гораздо более мерзким способам удовлетворения своих извращенных потребностей.