Лариса Райт - Королева двора

– Ну, а куда, Ксан, куда тогда?

– Я, Верка, замуж пойду.

Верочка смотрела на уверенную в себе, гордую и смелую Ксанку и думала о том, что слабые, бесхарактерные люди не способны делать подобных заявлений. А сама Ксанка твердо знала, что, обладай она действительно силой духа, она бы нашла возможность отказаться от своих планов.

Оксана передумала трогаться с места: вышла из машины, зажгла сигарету, жадно затянулась, задумалась, побарабанила длинными, ухоженными ногтями по капоту и улыбнулась просто и грустно: кто знает, возможно, будь она немного сильнее, бедной секретарше не пришлось бы надрываться в поисках сирени. Но Оксана слишком уязвима, слишком ранима, слишком обидчива, чтобы позволить кому-то, кроме самой себя, наслаждаться триумфом.

– Я закончила. – Гримерша опустила кисточку и отошла на несколько шагов, придирчиво рассматривая лицо балерины. – По-моему, неплохо, – рискнула она вынести вердикт.

Дина с ответом не торопилась: повернулась к зеркалу, повертела головой из стороны в сторону. Было действительно неплохо и профессионально и, пожалуй, соответствовало всем предъявляемым требованиям: заметно, но неброско, шикарно, но не вычурно, индивидуально и универсально одновременно. Оригинальности, конечно, не хватало, но Дина такой задачи и не ставила. Месяц назад она танцевала в Лондоне, и там англичанка, которую ей представили как наилучшего специалиста по артистическому макияжу, сотворила с ее лицом просто невообразимые вещи. С одной стороны, Дина представала в образе прекрасной, воздушной, чистой Одетты: нежно-розовая кожа, светло-серые, почти незаметные тени, тонкая линия бровей, покрытые светлым тоном волосы. С другой же – балерина являла собой чистую Одиллию: иссиня-черная подводка взлетала от внешнего края глаза до самого виска, вместо румян на щеке красовался толстый слой белой матовой пудры, веки светились таинственными темно-серебряными тенями, бровь хмурилась к носу жирной кривой линией, а волосы были щедро пропитаны басмой. Грим выглядел потрясающе. Никто не мог бы пройти мимо, оставшись равнодушным, не зацепившись взглядом. Никто и не прошел. Отметили все: и коллеги, и музыканты, и зрители, и критики. И на следующий после премьеры день и в кулуарах, и в прессе, и просто на кухнях обсуждался, конечно, внешний облик балерины, а не ее великолепные движения. Дине не нужны были ни подобные рецензии, лишенные и намека на суждения о ее творчестве, ни смахивающие на досужие сплетни обсуждения черт ее лица, и уж тем более не нуждалась она в гримерах, затмевающих своим искусством ее талант. После лондонского опыта Дина зареклась соглашаться на ангажементы, исключающие присутствие ее личного гримера, ну а в экстренных случаях взяла с Марка клятвенное обещание привлекать к работе с ее лицом не гоняющихся за славой профессионалов. Марк свое слово сдержал: сегодня во внешности балерины не было ничего вычурного, и ни одна слишком длинная ресничка, ни один чрезмерно сияющий волосок не должен был отвлечь зрителя от плавных рук и ног, знаменитых сказочными батманами, высокими арабесками и многочисленными фуэте.

Дине понравилась женщина, смотревшая на нее из зеркала. Она была естественной и узнаваемой. Гример отлично выполнила свою работу и заслужила похвалу:

– Спасибо. – Дина в зеркале встретилась глазами с девушкой. – Все действительно недурно.

– Вам правда понравилось? – Девушка не просто смущалась, она заискивала, а подлиз Дина терпеть не могла, но все же откликнулась:

– Правда.

– Тогда, может быть, вы сможете порекомендовать…

Дину передернуло. Она ненавидела это слово давно и глубоко с той самой секунды, как наглая, грубая и торжествующая Ксанка произнесла угрожающим тоном:

– Я тебе очень рекомендую держаться подальше от моего мужа.

Дина тогда смотрела в колючие, холодные глаза, спросила, не робея:

– А то что?

– Сгниешь. – Ксанка шумно плюнула в сторону и усмехнулась.

Дине стало не по себе. Она не хотела гнить и бояться, но и следовать рекомендациям гнусной воровки тоже не собиралась.

– Он не твой, – только и смогла прошептать в ответ.

– Много ты понимаешь, – насмешливо протянула Ксанка, потом вернула в глаза прежнее злобное выражение и процедила: – Короче, я тебя предупредила. – И пошла прочь, толкая перед собой коляску с ребенком.

Дине не оставалось ничего другого, как пойти домой и, уткнувшись в подушку, оплакивать свою такую светлую, чистую, поруганную, но от этого не ставшую менее сильной любовь. Если бы несколько лет назад ей сказали, что она – такая правильная, гордая, неприступная, сможет вступить в отношения с женатым мужчиной, у которого к тому же есть еще и маленький ребенок, Дина бы, не задумываясь, плюнула, и не в сторону человека, предположившего такое, а прямо в него самого. Но люди склонны навешивать ярлыки не только на других, но и на себя. Воображаемое часто меняется в реальности под влиянием обстоятельств. Человек может лишь предполагать, как поведет себя в той или иной ситуации, а потом, поступив на деле совершенно иным образом, даже и не вспомнить о своих предположениях. Дина, конечно, никогда не забывала о терпеливо внушаемых женщиной, заменившей ей мать, прописных истинах, вроде: «Женатый мужчина – не мужчина», или «На чужом несчастье счастья не построишь», или «Отольются кошке мышкины слезы». Но знала она и другое: это было ее счастье, а вовсе не чужое, и она являлась той самой мышкой, что обязана достойно ответить позарившейся на чужое кошке.

Ксанка, которую Дина каким-то интуитивным женским нутром возненавидела, ни капли не сомневаясь во взаимности этого чувства с момента первого знакомста, последние два года ходила по двору королевой, никогда не забывая сладко улыбнуться пытающейся незаметно проскользнуть мимо Дине и ехидно пропеть:

– Привет! Как дела, дорогая? Что нового в балете? Тебя еще не ангажирует Большой?

Дина не отвечала, считала ниже своего достоинства общаться с бессовестной, потешающейся над ее болью воришкой. Она, как любая влюбленная женщина, старалась во многом, если не во всем, оправдать неблаговидные поступки объекта своей страсти. Конечно, ей было больно, невыносимо больно, мерзко, отвратительно сознавать, что Мишка одним махом разрушил все то настоящее, полное, чудесное, что было между ними. Но с другой стороны, она, пусть обиженная и оскорбленная, прекрасно отдавала себе отчет в том, кто и как подсобил ему в этом разрушении. Мишка не клялся, не божился и не умолял: он словно приговорил сам себя и признал невозможность прощения, но Дина, как ни старалась, не могла ни вычеркнуть его из своей жизни, ни забыть, ни просто не обращать внимания на его страдания. А он страдал: из признанного лидера вдруг в момент опустился до уровня бездомной собаки, которую все жалеют издалека, но никто не решается помочь.