Галина Артемьева - Пикник

Время прекратило свой ход. Душа Угорской от последнего сотрясения стала старой и всевидяще-беспощадной.

– Раз она сказала, тогда теперь скажу я, – слова выталкивались из горла словно бы и не ею. Так, наверное, говорила Медея, проклиная Язона. Или фурия-Федра оклеветывала так насмерть любимого ею Ипполита. – Я скажу вам, что будет с каждой из вас через 20 лет. Это правда, и это будет. И вы не измените ничего, как бы ни старались.

Судьба вещала голосом Угорской. Судьба направляла ее в штыковую атаку – не в учебную, когда на острие насаживают чучельное подобие человека, – в самую взаправдашнюю, кровавую.

– Ты, Орланова, родишь ребенка. От любви. Он будет твоим лучшим другом и самым дорогим, что у тебя есть. Но потом… потом, когда он вырастет, ты его потеряешь. Ты не будешь знать, умер он или жив, и где он. Ты будешь думать только о нем. И вся твоя жизнь будет – сплошная боль.

Орланова впитывала смертельные слова каждой клеточкой тела, каждым биением голубеньких жилочек на переносице и беззащитной шее.

– Ты, Ткачук, навсегда останешься одна. Тебя никто не возьмет замуж, как бы ты ни старалась. Даже если ты и сумеешь полюбить, любовь твоя будет безответной. Над ней только посмеются… Ты будешь очень толстой, – почему-то завершила свой приговор именно так Угорская, не зная, но видя правду.

– Ты, Дмитриева… Я тебя не вижу через 20 лет. Ты прозрачная и растворяешься… А ты, Черниченко, ты очень рано останешься без родителей и будешь очень горевать.

Угорская оглянулась вокруг, чтобы рассказать следующей жертве о том, как с ней задумал расправиться рок за то, что ей довелось стать невольным свидетелем трагедии. Свидетелей, оказывается, тоже наказывает судьба.

Но поблизости больше никого не было.

– А что будет с тобой, Люда? – прошелестела Орланова, едва шевеля абсолютно бесцветными губами.

– Ты что, не видишь? Со мной не будет, со мной уже есть. Сейчас. И навсегда.

Угорская повернулась и пошла вон из парка, шаркая ногами по песчаной дорожке.

– Верь ей больше, тюремщице психованной, – донеслись до нее Ткачучкины утешения, относящиеся, конечно же, к вожделенной Орлановой.

Угорская удалялась сомнамбулической поступью. Это был последний раз в ее жизни, когда она видела этих девочек, своих одноклассниц.

Вернувшись домой, она проспала 30 часов. За это время ее судьба решилась окончательно и бесповоротно.

Ткачук не соврала. Ее папа действительно сидел. Длилось это не более трех недель, но это для тех, кто живет в нормальном временном измерении. Папа, скромный научный сотрудник лаборатории экономических исследований одного из множества безликих московских НИИ, совершил единственный в своей жизни решительный и принципиальный поступок, о котором мечтал, ни с кем не делясь своими планами, ровно 10 лет. В 1968-м, когда в Чехословакию вошли советские танки, он отчетливо ощутил «начало конца». Однако позволить себе открытый протест, демонстрацию несогласия, он был не вправе – Людке не исполнилось еще и двух лет, жена одна бы не справилась. Но к десятилетию ввода войск он подготовил блестящий, аналитически выверенный до каждого двоеточия труд, в котором объяснял поруганным чехам и всему миру, что ждать осталось недолго, с точки зрения исторического процесса, никак не больше десяти лет (возможно, даже на пару лет меньше), и империя рухнет сама, как колосс на глиняных ногах, малым народам не стоит идти ни на какие освободительные жертвы. Надо только спокойно ждать смерти дряхлеющего главы империи и ее последующего ослабления и распада, что произойдет неизбежно, как смена времен года (вспомните, например, историю царства Александра Македонского и тому подобное).

Неведомым образом папе удалось передать свое жизнеутверждающее исследование за границу, и как раз в августе, ровно к десятилетию события, фрагменты его стали регулярно зачитываться по радио «Свобода». Люда с мамой в это время безмятежно отдыхали на Рижском взморье. Вечерами мама с хозяйкой домика, сдававшей им комнату с верандой уже более десяти лет подряд, слушали «голоса», которые ловились там легче, чем в Москве. Они не углублялись в скучноватые политико-экономические выкладки «известного московского ученого и правозащитника Михаила Угорского». Их забавляло только удивительное совпадение имени и фамилии с папиными.

– Так еще, не дай Бог, нас в диссиденты запишут. А у меня защита в октябре. Доказывай потом, что ты не верблюд, – шутливо пожаловалась мама, отмечая забавно-зловещую случайность.

Она завершила кандидатскую, забиравшую все силы на протяжении четырех лет, сделала все нужные публикации, прошла обсуждение на кафедре, издала автореферат, оформила все бумаги и теперь, впервые за долгое время, позволяла себе ничего не делать, вообще ничего, отдыхать по-настоящему.

Она и отдыхала, как никогда. Как никогда больше.

Через несколько часов после их возвращения в Москву к ним пришли. К этому времени Таня Угорская уже узнала, что «известный правозащитник» и есть ее верный и надежный супруг Миша.

– Я это сделал и уверен, что ты меня поймешь, – так он одаривал жену почетной участью верной спутницы декабриста.

Пришедшие люди, с виду совершенно не грозные и очень вежливые, произвели у них обыск. Достаточно формальный и поверхностный. Для острастки. Никаких рукописных или машинописных трудов Михаила Угорского найдено не было – он заблаговременно подготовился ко всему. Забрали только все рукописи Татьяны Угорской, уже отпечатанные и переплетенные экземпляры диссертации и все, что было связано с ее исследованиями.

Забрали с собой и папу. Уходя, он еще не окончательно понимал, что, собственно, совершается.

– До свидания, Танечка, Людочка! Не грустите, девочки, – попрощался он, словно на три дня в командировку уезжал.

– Что ты наделал! Ты понимаешь, что ты наделал?! – спрашивала еще не осознающая всех масштабов катастрофы мама, задыхаясь от нехватки воздуха.

Уводящие, казалось, бережно поддерживают папу, как античную вазу, извлеченную с морского дна. Их лица выражали если не сочувствие, то понимание: да, мол, уж наделал так наделал. Ни прибавить, ни отнять.

Папино беспомощное пророчество о недолговечности империи было, конечно же, безответственным бредом: все системы не собиравшегося тонуть корабля работали исправно, органы не проявляли никаких признаков дряхлости и реагировали на несознательность чужеродных элементов с отточенной годами четкостью.

Когда мама явилась на свою кафедру, собираясь известить о случившемся с ее мужем и посоветоваться по поводу конфискованных у нее бумаг, там уже знали все. Научный руководитель лишь беспомощно развел руками. Они ничем не могли помочь. С прошлым, любимой работой и надеждами на будущее было покончено.