Галина Артемьева - Пикник

Но их-то с мамой за что? Ну, потерпел бы еще год. Защитилась бы мама, исполнилась ее мечта. Предупредил бы их, подготовил. Они бы заранее все собрали, раздали бы знакомым. Не к десятилетию, а к одиннадцатилетию бы опубликовал. Нет, ему надо было эффектно. К круглой дате. Ради круглой даты их – предал. Боялся их сопротивления. Хотел сделать по-своему. За них решил. Значит – предал. Или нет? Или хотел как лучше?

Чужая борода мешала разобраться. Чужие морщинки пролегли под глазами. Чужой запах шел от одежды. Чужая беспокойная бодрость слышалась в нескончаемом монологе:

– Не грустите… к лучшему… десять лет… я обещаю: десять лет – и вы дома. Одиссей дольше странствовал. И вернулся же… Людка увидит мир. До всего докопается. Ее будет не обмануть сладкими речами…

В Мюнхене отец сделал головокружительную карьеру. Ему предложили несколько рабочих мест на выбор. Он ни от одного не отказался. Профессорство в университете он совмещал с работой на радио «Свобода», кроме того, вел рубрику в солидном издании и выступал на всевозможных конференциях. Он явно наслаждался своей востребованностью, непререкаемостью собственного авторитета борца за правду и свободу. Вряд ли у него было время остановиться и задуматься о цене успеха, которую пришлось платить его близким. Он дарил им небывалое материальное благополучие, смели ли они держать на него обиду?

Впрочем, семьей они оставались лишь формально, на деле все жили порознь: отец – в холостяцкой городской квартире, заваленной книгами, мать – в полупустом загородном доме, ни с кем не общающаяся, кроме выращиваемых ею цветов. За все годы, проведенные ею на чужбине, мать ухитрилась не приобрести ни одной вещи: ни пары обуви, ни домашней утвари, ничего. Ее нежелание обзаводиться чем бы то ни было заметили хоть и не сразу, но достаточно быстро, ведь очутилась она в изгнании как погорелец, в чем была. При этом, в отличие от соотечественников, оказавшихся за границей, совершенно не стремилась приобретать, наверстывая упущенное. Она, словно боясь привязываться к вещам, восставала против любой покупки, панически протестуя:

– В могилу не унесешь. Мне ничего не надо!

Теперь она была готова в любой момент встать и уйти из жилища, ставшего временным пристанищем. Уйти, не собирая вещей, не оглядываясь, ни о чем не жалея. Так она чувствовала себя свободной и легкой. Но жить с ней рядом было отчего-то нелегко, окружающим быстро передавался владеющий ею дух опустошения.

Люда поселилась в интернате, не сожалея об отце и матери: тех, что были прежде, не вернешь, нынешние казались слишком чужими, сосредоточенными на себе. Постепенно привыкла она к неродному языку и к иной жизни. К следующему сентябрю она не чувствовала себя новенькой среди оживленно болтающих о летних впечатлениях девочек из вполне богатых буржуазных семей.

Она спрятала саму себя куда-то очень-очень глубоко – вместе с пионерским галстуком и клятвой «Всегда готов!», вместе с родным языком, не признающим никаких «рамочных конструкций» и других жестких правил немецкого, вместе со своим сокрушительным ужасом невозвратимой потери.

Ей теперь даже не было смертельно скучно говорить с новыми приятельницами о еде, которой их баловали в выходные дома, о погоде, что радовала или возмущала, о каких-то дурацких игрушках и безделушках, которыми она и раньше-то никогда не интересовалась.

Подруги были беззлобные, добродушные, добропорядочно-благовоспитанные. Никто из них не лез в душу, поэтому ничьему существованию никакие встряски не грозили. Они основательно готовились ко взрослой жизни и не тратили энергию на глупые ссоры и интриги, умело ограждая себя от негативных моментов отточенным поведением.

Людмила Угорская, блестяще успевавшая во всех гуманитарных дисциплинах, легко поступила в университет. К этому времени бредоватые пророчества отца стали неуклонно и неотвратимо обращаться в реальность. Вожди мерли один за другим, потом появилось модное слово «перестройка», пущенное в ход опрометчивым тезкой Михаила Угорского. Развал империи был не за горами. Там становилось все хуже и хуже. Ровно через десять лет после насильственного выдворения отец с триумфом вернулся на родину. Теперь его, пророка, с надеждой спрашивали о сроках окончания надвинувшихся мук. Он был честен и ничего утешительного не сулил, постоянно повторяя притчу о сорока годах в пустыне, понадобившихся во время оно освободившимся от египетского рабства. Тем не менее, основав один из многочисленных фондов помощи родной стране, он стал регулярно бывать, как он говорил, дома.

Мама, несколько ожившая, потихоньку втянулась в путешествия, очевидно, придя к выводу, что память о разнообразных жизненных впечатлениях хоть в могилу и не унесешь, зато и отнять у живущего невозможно.

Людмила перестала судить отца. Она теперь знала, что человек не властен перед судьбой и в жизни каждого случается именно то, что должно случиться. Возможно, для них и лучше было бы, если бы отец тогда промолчал, ведь если чему-то суждено было случиться, оно и без его стараний случилось бы. Только суть в том, что отец, направляемый твердой рукой собственной судьбы, бездействовать больше не мог. Выразить свой накопившийся протест и значило для него – плыть по течению, предназначенному жизнью именно ему.

Ее же собственное недоверие к жизни никуда не улетучивалось. Всеми силами настрадавшейся в детстве души она старалась уберечь себя от потерь и возможной боли. Не разрешала себе влюбляться, запретила думать о детях: а вдруг с ней произойдет что-то подобное материнской метаморфозе, и еще одним несчастным станет на свете больше. Замуж она вышла по большой любви будущего мужа к ней. Оба много и вполне успешно работали, вместе им было хорошо, спокойно. Иногда она с надеждой спрашивала у собственного будущего, может быть, то испытание, та детская мука, была последней, может быть, ею все искуплено наперед? Будущее молчало. Настоящее добродушно успокаивало, обнадеживало непрерывающейся стабильностью и ровным теплом обращенной к ней любви ставшего родным человека.

Как же ей хотелось вновь научиться смеяться и плакать, мучиться и любить в открытую. Ведь когда-то она все это могла. Первые двенадцать лет жизни она и не задумывалась, каким счастьем владеет. Но прошло еще 2 раза по 12 лет, прежде чем она решила вернуться и связать воедино разорванную в детстве нить жизни.

Она без труда нашла подъезд своего московского дома. Почти ничего не изменилось, только входную дверь заменили на железную, и войти внутрь без ключа было невозможно. Зато на двери висело обращенное к «товарищам жильцам» неизменное летнее объявление об отключении горячей воды в связи с ремонтом теплосети.