Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)

Только меня нашли без медальончика, вообще без ничего. В сером одеяльце, веревочкой перевязанном. Я лежала на ступеньке разрушенного монастыря, и это великое чудо, что мимо проходили люди и обратили внимание на грязно-серый неприглядный тряпичный кулек. Я лежала молча и никого уже не звала. Но прохожие остановились и пригляделись. Богородица их за меня попросила. Позвали милицию, отвезли в больницу, возраст примерный определили – три месяца, и стала я жить-поживать одна-одинешенька, оставленная на милость и немилость чужих людей.

Откуда я все это про себя знаю? От доктора той самой больницы. Она мне и имя дала, как у нее, – Анна, и фамилию – Монастырская. А какая еще у меня могла быть фамилия? Ведь никакого намека на меня настоящую ты не оставила. Я не упрекаю, я знаю почему. По какой-нибудь ерундовой детали тебя могли бы найти, а тебе тогда это было нельзя. Ты тогда сильно мучилась. Тебе было плохо – хуже некуда. Я за эти годы все про тебя представила и поняла.

Ты была совсем молоденькая, и случилась с тобой беда. Ты даже не сразу догадалась, что происходит, что у тебя буду я. А потом так испугалась, что никому и рассказать не осмелилась. Ты стала сама не своя, как сомнамбула, и потеряла способность по-простому, по-человечески все обдумывать. В какой-то момент особого ужаса села в первый попавшийся поезд, уехала, куда глаза глядят, потом работала на какой-нибудь незаметной работе, снимала угол у жадной скрипучей бабушки. И родила ты меня молча, на теплой летней траве, одна. И обрадовалась мне, и полюбила. Ты кормила меня своим молоком. И все время смотрела мне в лицо своими лучистыми глазами. Я их до сих пор помню. Они меня по жизни ведут.

Потом молоко стало пропадать. Тебе особенно есть-то было нечего. На работу ходить ты из-за меня не могла, декретный отпуск, конечно, не оформляла. И, ясное дело, бабка ворчала, что ты оказалась с дитем. Ты, наверное, совсем ослабела и перестала рассчитывать на свои силы. Их уже совсем не осталось. Ты стала бояться за меня, что не прокормишь и я пропаду. А ты меня любила и не могла этого допустить, и вот ты завернула меня в это одеяльце и пошла далеко-далеко, чтобы расстояние между тобой и бабкиным домом все увеличивалось, увеличивалось, чтобы до бабки даже слухи не могли дойти об оставленном младенце.

Ты шла весь день, редко отдыхая, ночью притулилась где-то, и мы в последний раз согревали друг друга и дышали одним сумеречным воздухом.

Утром ты собрала последние силы и пошла дальше. Лесная дорога вывела к монастырю. Ты правильно решила, что монастырь, даже разрушенный – святое место, и ребенок у стен его не пропадет. Ты присела отдохнуть на бревнышко у ключа, развернула меня, умыла, накормила в последний раз, сняла младенческую мою одежку, по которой все равно вряд ли хоть что-то можно было узнать, замотала в теплое одеяло и положила на широкую монастырскую ступень.

Что было дальше? Ждала ли поблизости, прячась, чтобы убедиться, что меня нашли? Или сразу ушла, раз уж решилась? Может, и так. Я, например, человек решительный, в тебя. Обещания выполняю, чего бы это ни стоило. Данное слово держу. Хотя знаешь, как иногда бывает трудно! Одно только обещание мне никак выполнить не удавалось. Я с раннего детства мечтала тебя найти. Слово себе дала, что найду.

Я у тебя родилась здоровая, в самом начале только немножко поболела, пока к новой жизни без тебя привыкала, в школе училась легко, без троек. Я в пять лет сама читать научилась и всей группе вместо воспитательницы читала. Память у меня хорошая. Вот никто не верит, а помню же я тебя! Толсто€му верили, что он себя во младенчестве помнил, как же, гений – он может, а мне, детдомовке – нет: откуда способности у подкидыша. А среди нас, между прочим, очень много талантливых, просто необыкновенно талантливых. Большинство нервных, дерганых, в себе не уверенных, это как раз естественная реакция психики на собственную жизненную ситуацию. Но разве можно за это винить, если покой только в материнских объятиях дитя обретает?

Меня знаешь как хотели удочерить! Но я не давалась. Нет – и все. И даже глаза закрывала, перед возможными приемными родителями стоя, чтобы случайно не полюбить их лица, чтобы они твое лицо мне не заслоняли.

Я же знала, ты есть, ты тоскуешь, зовешь меня. Но ничего не можешь поделать. Ты, главное, не кляни себя, не отчаивайся. Отчаяние душу сушит, сил лишает, а взамен ничего не дает.

Мать ведь чувствует все про свое дитя, я все тебе о себе рассказываю. Ты не горюй: у меня все хорошо. Мы с тобой выстояли в этой жизни. Совесть твоя чиста: у твоего ребенка все хорошо, и какое это счастье, что ты меня родила, несмотря ни на что.

Знаешь, какой мне день рождения записали? Как у Пушкина – 6 июня! Нашли-то меня третьего сентября минус три месяца. Ну, и решили, пусть уж буду с Пушкиным в один день. Представляешь, ему двести лет было, а мне – двадцать пять.

Только когда я на самом-то деле родилась? Ничего, когда-нибудь узнаю. От тебя. Я плохим снам не верю. Говорят же, что, если человек во сне умирает, это к его долгой жизни. Ты должна жить очень долго. Я хочу столько тебе показать! Поедем вместе к морю, заплывем далеко-далеко. Будем качаться на волнах под солнышком. Может быть, дельфины к нам подплывут. Мы забудем все плохое, все страшное. Выйдем из моря, как будто еще раз родились. Счастливыми, спокойными… Ты только помогай себя найти, ищи меня тоже. Я уверена, что снюсь тебе, и ты себя не прощаешь, у тебя другие дети есть, я это чувствую, но ты горюешь, и они не знают, о чем. Главное, если я тебе приснюсь, как ты мне сегодня, не верь. Ты же можешь меня найти, ты кучу вещей знаешь. Во-первых, день, когда мы друг друга в последний раз видели. Во-вторых, цвет волос. Как были светлыми, так и остались. И еще – родинка на левом плече, она с самого начала была. Я когда о тебе мечтаю, представляю себе, что мы с тобой похожи. Наверное, мы бы сразу друг друга узнали, почувствовали бы какую-то связь. Нам бы только встать друг против друга, вглядеться. Не ошиблись бы.

А если я напридумывала себе, что у тебя дети, если ты одна, я забрала бы тебя к себе, вместе бы зажили.

Я не верю, не верю, что ты от меня ушла безвозвратно. Оставила дитя горемычное, повернулась и пошла, будто ничего и не было. Люди вон собаку потеряют и плачут, а тут дитя человеческое. Как же жить тебе с таким горем, к какой жизни прибиться…

Ничего, найдемся. Кончатся наши мытарства. Мы все плохое забудем, как этот страшный сон сегодняшний. Мы будем радоваться и Бога благодарить за то, что, испытав нас, послал нам такое счастье. Я каждый день Бога благодарю за то, что живу на свете. Акафист благодарственный читаю, он со мной всегда. И любовь меня переполняет. К Господу и к тебе, которая подарила мне чудо жизни, пройдя сквозь муки: