Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)

А она теперь – немка по паспорту и на родном языке говорит с чужими интонациями. Ничего не попишешь, все проходит и изменяется независимо от людской воли. Интересно, в какие игры будут играть дети этих детей?

Она почувствовала чье-то присутствие: в песочнице копошился малыш лет трех. Сейчас они так одеты, что от европейских детей не отличишь, отметила Людмила, вспомнив, как смотрели на ее обувь в Мюнхенском аэропорту 78-го года. На ее лучшую, между прочим, пару туфель. Эх, да что теперь вспоминать!

Но воспоминания гнались одно за другим. Сколько куличиков она вылепила в этой самой песочнице. Не ее ли это зарубка осталась от железной лопатки, когда Лешка наступил на ее творения, а она изо всех сил замахнулась, чтобы отомстить, он увернулся, и лопатка врезалась в податливое дерево. Сейчас все благочинно покрашено в ядовито-зеленый цвет, но зарубочка-то – вот она!

Только сейчас она ощутила направленный на нее пристальный взгляд. С противоположной скамейки смотрела молодая худощавая женщина, по-мальчишески коротко подстриженная. Она не отвела глаз, и Людмиле, не привыкшей к бесцеремонному разглядыванию, пришлось заговорить, чтобы не ощущать неловкости.

– Ваш? – спросила она односложно, чтобы незнакомка не уловила чужеземный выговор.

– Нет, – с полуулыбкой качнула головой женщина. – Вон его мама, видите, с собачкой у арки стоит. Собачка – моя.

Людмила вежливо посмотрела в сторону собачки. Что-то, наверное, надо было сказать. Но что? Она привыкла к сдержанности и немногословию. И тут можно было вполне обойтись кивком и дружелюбной улыбкой.

Но женщина сама продолжала начатый разговор, нисколько не тяготясь молчанием собеседницы:

– У меня нет детей, хотя я давным-давно могла бы их иметь. Мечтала об этом. Но боюсь. Страшно боюсь. Панически. Не знаю, как муж меня до сих пор не бросил. Любит, наверное. Но когда-нибудь бросит. Чем он виноват, что жена ему порченая попалась и детей рожать не желает! Двадцать лет назад одна девочка сказала мне, что я выйду замуж по любви, рожу ребенка, которого буду любить больше жизни (а как иначе можно своего ребенка любить?). Но потом я его потеряю. Он потеряется так страшно, что я не буду знать, жив он или мертв, и буду искать его. Но не найду…

Она, эта девочка, не просто так сказала. У нее были очень тяжелые обстоятельства, и что-то она в будущем смогла увидеть из пучины своего горя. Я ей поверила. Поверила, и все. Только не могла понять, как это – потерять своего ребенка? Так, чтобы никогда не найти.

Теперь-то я понимаю. Теперь, когда Чечня. Или наркотики. Но тогда ничего этого не было. А я поверила…

– Может быть, напрасно? – прошептала Угорская, не отрывая глаз от незнакомого лица.

– Я тоже надеялась, что напрасно. Но знаете, Дмитриева умерла в двадцать четыре года из-за нелепой случайности: врачи не прооперировали вовремя аппендицит. А Ткачук так и не вышла замуж…

…Судьба со скрипом и лязгом завершала свой поворот. Угорская, как сомнамбула, через песочницу шла навстречу своему будущему. Она знала, что должна сказать прежде всего. Она должна сказать, что прошло больше двадцати лет, что идет новый отсчет…

Но, протягивая руки давней несчастной девочке, она могла только выговорить:

– Прости меня, Орланова.

Когда в 1998 году Галина Артемьева (лингвист с дипломом Московского университета и с именем Алексея Лосева в учителях) подготовила к печати первую свою книжку – дюжину коротких рассказов под общим названием «Мира нежный прах», – она предпослала своим художественным опытам предисловие, стиль и пафос которого вполне чувствуется уже в заглавии: «Совсем чуть-чуть от автора…»

Сказано там и впрямь чуть-чуть, но уже первая строка содержит скрытый вызов:

«Эта книга о нас, о людях…»

Интересно: а бывает художественная литература не о людях? Даже когда написано о зверушках, о птичках и цветочках, – это же все равно о людях. Галина Артемьева с цветочками-зверушками управляется мастерски именно потому, что знает: «Это о нас, о людях…»

Однако о каких людях? И всегда ли «о нас», а может, иногда о таких извергах, которых мы и за людей не считаем (как и они нас)? «Мы, люди…» – эдакий прекраснодушный эвфемизм, виньетка, «художественное оформление». На самом деле это стилистическая ловушка. Из цветочков в садочке такие ягодки вызревают, такие пули отливаются, что обещанный в каждом рассказе «хеппи-энд», то есть счастливый конец, кажется едва ли не насмешкой над спровоцированным у вас ожиданием.

Но ведь там реальные зверушки! Птички, псюшки, мишки, о которых Галина Артемьева рассказывает с неподдельным сочувствием! Они что, тоже в нашей общей беде виноваты? «Отчего плачут маленькие дети, не умеющие сказать о себе? Отчего плачут звери и тучи?…»

Это вот: «и тучи» выдает в Галине Артемьева писательницу, которая вовсе не собирается ублажать нас с вами трогательными историями, хотя и делает вид, что собирается. Вопросы будут адресованы далеко «наверх». И ответы будут не так просты, как кажется той бабуле, которая приговаривает: «Чем больше узнаю людей, тем больше люблю зверей». Бабуля шутит. Звери – плюшевые. «Хитренькая игривая медведица… притворяется пчелкой в полосатых коричнево-желтых штанишках и такой же коричневой шапочке, из прорезей которой торчат кругленькие медвежьи ушки».

Ушки, штанишки, усики… Маришечка, Аллусенька… Бьюсь об заклад, лингвистка отлично знает, кого закладывает: «Дамочка, сидя на ветке, пикала: милые детки, птичка присела на кустик, птичка оправила бюстик…» Не верьте! Ни щебету суффиксов, ни плюшевым ушкам. Там другое. Там «вселенская катастрофа», которая обрушивается на живую медведицу, и она едва успевает вытолкнуть из берлоги медвежонка, учуяв приближение охотников, и лишь звуки битвы долетают до него: «треск ломаемых большой медведицей сучьев, ее рыдающие крики, хлопки…»

От Сетона-Томпсона, Джека Лондона тянутся дымки этих выстрелов ко временам владимовского Руслана, но нас в эту жуть не пустят, нас отвлекут, остановят все той же обманной, примиряющей улыбкой. Кишки выпущены, тела леденеют на морозе, и притом «никто ни перед кем не виноват… просто повеяло весной, и жизнь перехлестнула через край… Когда-нибудь это случается со всеми, и именно тогда, когда никто не ждет и не готов…»

«Это» – отнюдь не только проход охотников к берлоге или бой мартовских котов на дачной крыше. «Это» – приход советских танков в Прагу в 1968 году. «Это» – вселенская катастрофа, нависающая над цветочками…

Галина Артемьева работает тонким пером. «Пером вальдшнепа», как любили определять такой стиль в советскую эпоху.