Ирина Муравьева - Соблазнитель

«Как же я мог? – расширяя глаза, спрашивал он себя. – Да это ведь словно не я даже был! Конечно, не я. А кто же? Вот кто?»

Восемнадцатого августа, перед самым отлетом в выскобленный до последней прожилочки на асфальте и вымытый щетками Цюрих, профессор Аксаков зашел в подъезд бывшего своего дома неподалеку от метро «Спортивная», чтобы попрощаться с матерью перед отлетом за границу. В полутьме парадного его едва не сбила с ног влетевшая следом за ним дочка Лары. Она была маленькой, сильно взъерошенной, напрягшейся и золотистой, поскольку затылок ее золотили пружинки повсюду торчащих волос, таких твердых, что напоминали корону. Лицо маленькой этой девочки-подростка было искажено столь сильным отчаянием, что Иван Ипполитович чуть было не схватился за сердце, которое всю его прошлую жизнь работало с точностью лучших швейцарских часов и подобных часам механизмов.

– А! Вы? – простонала она. – Но я тороплюсь, дядя Ваня!

– Куда ты? Поедем на лифте! – сказал он испуганно.

– Каком еще лифте? Мне нужно худеть! – вскричала она и взлетела по лестнице, в секунду осилив пролет и исчезнув.

Тяжело, как старик, ступая, Иван Ипполитович не стал дожидаться лифта и пошел следом за ней, желая хоть как-то помочь тем несчастьям, которые, как облака грозовые, стояли над дочерью Лары Поспеловой. За дверью их квартиры была сначала тишина, потом звук раздался, такой чистый, звонкий, как будто разбился китайский сервиз. И вновь все затихло. Иван Ипполитович потоптался еще немного и отправился туда, где нетерпеливая мать его, знаменитый педиатр, уже накрывала на стол.

– Ты видишься, мамочка, с Линой Борисовной?

– Ах, вижусь! – ответила мать. – Очень вижусь! Они и на дачу-то больше не ездят! Сидят здесь с Ларисой и обе дрожат! Их эта девчонка в могилу сведет!

– Ну что здесь такого? – вздохнул ее сын. – Проблемы взросления. Все их проходят.

– Нет, так, как она, дорогой мой, не все! Она – вся в отца в своего, в Переслени. И склонности к самоубийству такие же.

Иван Ипполитович вздрогнул всем телом.

– С чего ты взяла?

– С чего я взяла? Глаз – алмаз! – ответила мать, покрасневши от гордости. – Ты тему моей диссертации помнишь? «Агрессия и суицид у подростков».

Иван Ипполитович отодвинул от себя тарелку и сказал, что торопится. Вызвав для виду лифт и расцеловавшись с энергичной женщиной, сорок четыре года назад родившей его, – крутолобого, мокрого, покрытого еле заметным пушком, – он снова припал всей щекой своей к двери соседской квартиры. Теперь он явственно слышал, что у Поспеловых разговаривают на повышенных тонах и, кажется, кто-то рыдает. Не выдержав, он позвонил. Долго не открывали, но потом зашаркали узловатые ноги Лины Борисовны, и голос ее хрипловато спросил:

– Кто там?

– Это я, тетя Лина. Простите. Вот побеспокоил…

– Нельзя, нет нас дома.

Открыла, однако.

Он быстро взглянул во глубину комнаты, увидел, что девочка лежит на диване, плотно завернувшись в простыню. Рядом с диваном стояла на коленях Лариса Генриховна и все пыталась дотронуться до девочки, погладить ее, но девочка дергалась, отодвигалась.

– Что? Плачет? – спросил осторожно Аксаков у бабушки Лины Борисовны.

– Ой, Ваня! – словно она только что узнала его, воскликнула Лина Борисовна. – Так ты же ведь доктор! Ты знаешь, что тут у нас было? – она затравленно оглянулась на диван и понизила голос: – Вбежала. Как дикая кошка. И в ванную сразу. Мы тут же за ней: «Веруся! Веруся!» Она ни гу-гу. Тогда я кричу: «Мы дверь поломаем!» А Лара рыдает. Она, Ваня, только и может рыдать. Потом слышим звон. Там ведь много стеклянного. Для мыла подставочки… Ваза с цветочками. Красивый вообще интерьер… – Глаза у Лины Борисовны приняли безумное выражение. – И вдруг дверь открылась. Мы смотрим: стоит. Вся белая, Ваня. Белее салфетки. И спрятала руки за спину. Вот так. – Лина Борисовна выгнулась и показала, как именно прятала руки Вера Переслени. – И что-то закапало. На пол. Кап-кап. И смотрим мы: кровь! Перерезала вены!

Иван Ипполитович схватил Лину Борисовну за плечи и затряс:

– Чего же вы ждете?

Она вывернулась, сухонькое лицо ее приняло пепельный оттенок.

– А ты чего хочешь? Чтоб «Скорую» вызвать? В психушку везти? Да хватит! Уж были у нас и психушки, и «Скорые», и всякие были! Наследство-то, Ваня, уж очень удачное! Отец-то у нас дерь-мо-тург!

– Но это опасно…

– Опасно?! – со страстью воскликнула Лина Борисовна. – А я разве не говорила? Я разве… – И тут она расплакалась, прижалась к плечу профессора Аксакова. – Теперь что нам делать? Лечить ее, Ваня? Таблетки? Уколы?

«…А вы все: «Укольчик! Таблетку! Укольчик!» – вспомнил Иван Ипполитович, и Валерия Петровна Курочкина в выцветшем темно-синем платьице и розовом, в красных крапинках переднике, как живая, появилась перед ним, тряся жиденькими косицами: «Любовь, Ванька, жуткое дело! Ох, жуткое!»

В самолете он пытался задремать, но сон не шел к нему. Белые облака, сквозь которые скользило отяжеленное беспомощными людьми железное существо, вернее, и не существо, а машина – плод рук и смекалки существ настоящих, живых и с душой, машина, по боку которой синело SWISS AIR, была так мала и ничтожна, что небо, его белизна, туман бирюзовый и нежные контуры тех, кто с земли нам кажется личиками, парусами, – белые облака эти успокаивали профессора Аксакова тем, что не знали и не подозревали о его стыде.

Профессору Аксакову было стыдно за себя. Ему было стыдно того, что он, сорокалетний и, как думали все, умный, образованный человек, к мнению которого прислушивались другие, тоже умные и образованные люди, провел столько драгоценного времени, отпущенного ему Богом, занимаясь чепухой, и ни разу не усомнился в важности и необходимости своих занятий. Новое для него чувство любви, – не плотской, не алчущей, даже не ждущей, – было настолько сильным, что, соприкасаясь со стыдом, который присутствовал тут же, – это чувство любви последовательно разрушало внутри Ивана Ипполитовича того человека, каким он был прежде. Любовь, переполняющая окутанного облаками ученого, была, как всегда, направлена к Ларе Поспеловой. Но прежде, влюбленный, униженный, злой, он ждал, ждал и ждал, все двадцать два года он ждал, что она опомнится и бросит своего драматурга, а еще лучше, если драматург сам прыгнет с балкона девятого этажа, и это ожидание, твердое, рассчетливое до маниакальности, привело Ивана Ипполитовича к тому, что внутри его поселился самый настоящий преступник, который в конце концов начал так сильно желать смерти Марку Переслени, что обратился к услугам дьявола, дочерью которого являлась жительница подмосковного поселка Дырявино Валерия Петровна Курочкина.

Читатели милые, захваченные моим рассказом и разделяющие то вдохновение, которое я сейчас переживаю! Не приходило ли вам в голову, что очень тонкая черта, к тому же прерывистая, неуверенная, проведена между дурными мыслями человека и его же дурными поступками? А вы вот вглядитесь. Желая кому бы то ни было смерти, несчастья, болезни, потери имущества, вы ведь убиваете, вы ведь воруете, хотя и находитесь, может быть, даже в другом государстве. Воскликнешь, бывает, в сердцах: «Чтоб ты сдохла!» какой-нибудь серой, больной старушонке, какая толкнула вас в тесном трамвае, а кто ее знает: жива ли бедняжка на следующий день? При чем здесь, в берете, хромой Мефистофель, при чем здесь все эти германские штучки? Не нужно быть Фаустом, чтобы однажды продать свою душу и не спохватиться, и не побежать вслед за ней, уносимой в когтях окровавленных, жадных когтях, – да, не побежать, спотыкаясь и плача: «Верните! Верните!»