Ирина Муравьева - Соблазнитель

«Мы отлично понимаем, что современная наука может создавать и уже создает искусственные органы человека. Вот печень и сердце нетрудно создать, все дело лишь в материалах. А мозг? А мозг посложнее, – и он усмехнулся, сверкая клычочком, – поскольку: что мозг? Мой мозг – это я. Сетчатка моего глаза – это последний экран, на котором отражаются предметы внешнего мира. Физически там отражаются. Далее это отражение рассыпается по миллиону волокон зрительного нерва и тут же разносится. Как и куда? По разным структурам огромного мозга. И что получается? Я создаю психический образ вселенной, людей, предметов, всего, что мы понимаем как физику мира. Ведь что предлагает природа? Она говорит нам: физический мир – есть мир твоей психики, воображенья… Вот я закрываю глаза, – он закрыл, – и вижу себя, например, не стоящим на этой трибуне, а, скажем, летящим. Кто мне помешает увидеть такое? – Клычочек опять очень ярко сверкнул. – Нет силы, которая мне помешает. Однако сейчас отвлечемся от мозга, вернемся к телам, грешным нашим телам». – И он широко улыбнулся при этом.

Иван Ипполитович неожиданно представил себе грешное тело немецкого ученого без всякой одежды и даже без галстука. Его передернуло. Тело профессора напомнило рыночный свежий творог, который еще не отжат и сочится слегка мутноватой белесою жидкостью.

«Действительно: мозг – это я, – подумал он с ужасом. – Черт знает что!»

«Тела наши, – продолжал ничего не подозревающий докладчик, – умирают, поскольку стареют. Ну что тут поделаешь? А мозг умирает совсем молодым, поскольку находится в теле. И он обречен вместе с телом уйти. Зачем? Мозг рассчитан надолго. Лет, скажем, на двести, а то и на триста. И мы можем этому мозгу помочь. Мы будем его пересаживать, чтобы он жил свои двести, а то и все триста. Все наше вниманье должно быть направлено, – и он облизнулся, как кошка, – на обеспечение тела, которое должно будет стать новым домом для мозга. Люди будут жить до своей нормальной старости, но не будут бояться смерти, поскольку их мозг, их бессмертное «я», уйдет в тело робота. И я обещаю, что ждать нам недолго. Коллеги мои в Гютерслоу, которые лет уже десять как держат мозг гиппопотама в простой чашке Петри, сейчас приступают к задаче созданья искусственной кисти. Пока обезьяньей, но это пока».

«Он наш, Ваня! Наш! Ты на зубик взгляни! – шепнул чей-то голос на ухо Аксакову. – Мне папа сказал: «Это братик двоюродный. Вы, Ванечка, с ним разминулись маленько». В том смысле, что он городской такой парень, а я-то промыкалась век свой в Дырявине, но кровь у нас, Ваня, одна, одно семя!»

Иван Ипполитович обежал глазами зал: на лицах сидящих блестело внимание. Никто не хотел умирать без того, чтобы не пристроить свой мозг пусть хоть в кружку и не обеспечить ему долголетия. Легонечко хлопнула дверь. Иван Ипполитович сразу заметил знакомый передник Валерии Курочкиной, которая нежно ему улыбнулась и даже слегка помахала ручонкой.

Была, значит, ведьма, была в этом зале, и скучно ей стало: двоюродный братец с его очень белым творожистым телом ей не приглянулся, капризной чертовке.

В Анатолии, в одной из ее самых живописных деревень, готовились к свадьбе: женился Ислам наш на очень хорошей, и можно сказать, что завидной невесте.

Согласитесь, дорогие мои читатели: когда роман подходит к концу, нельзя же без свадьбы. Не нужно мне славы, не нужно богатства (вообще хорошо бы, конечно, но ладно: как есть, так и есть!), но чтобы меня укоряли в занудстве и в том, что в романе ни строчки веселой, а все одни страхи, да ахи, да вздохи, да море несчастной любви и к тому же по-русски я вовсе писать разучилась, – вот этого точно не переживу.

Теперь, мои судьи, в очечках и без, в коротеньких брючках и брючках подлиньше, вы губки свои подожмите, а глазки раскройте пошире: эх, будет вам свадьба!

Женился Ислам по любви. Вы скажете: «Что-то уж он очень скоро! Еще бы мог и поскучать, и поплакать!» А я говорю вам: «Не мог. Вот и все». Возьмите хотя бы Ромео с Джульеттой. Кто знает, что было бы, если бы семьи их не враждовали, как дикие волки? Насколько хватило бы этой их страсти? А вдруг бы Ромео влюбился в другую? А вдруг бы Джульетта, в вишневом берете на черных кудрях или в розовом жемчуге на тоненькой шее, поймала чужой восторженный взгляд на себе и вся вспыхнула?

Нет, я понимаю: обеты, венчанья, ресницы опущены, пальцы дрожат, – все это серьезно, все это навеки и все это для продолжения рода, но жизнь молода и крепка, будто яблоко, и столько в ней жара, и столько в ней силы, что ты ее хоть под асфальт закатай, она не уймется.

Вот так и с Исламом. Вернувшись в деревню нетрезвым и жалким, Ислам сразу лег на ковер и забылся. Во сне он увидел, как девушка Вера пришла и опять строит нежные глазки.

«Зачэм ты, – сказал он по-русски, – такая?» «Какая «такая»? – спросила она. – Я очень красивая, очень хорошая». «Нэт, ты нэ хорошая! – крикнул Ислам. – Тэпэрь уходи, нэ хочу тэбя видеть!»

И девушка Вера послушно исчезла. Проснулся Ислам весь в слезах. Было утро.

– Ислам, дорогой, набери хоть воды! – сказала ему постаревшая мать.

Он взял два ведра, коромысло, пошел. А может быть, без коромысла, не знаю. А может быть, в Турции нет коромысла. Короче, спустился к реке. И вдруг он увидел: по узкой тропинке, колеблясь, как стебель – кувшин на плече – вся в черном, и на голове покрывало, и только блистают глаза, только брови слегка изогнулись, как ласточки в небе, когда сильный свет бьет им прямо в зрачки, спускается женщина. К той же реке и в ту же секунду. Судьба ведь? Судьба.

Но тут Ислам вспомнил, что он мусульманин, и кровь его, древняя, гордая кровь, подпортить какую пыталась Европа, а вслед за Европой Москва и так далее, включая и спившегося дядю Мишу с его неразборчивою добротой, – тут кровь его вся загорелась, но взор свой он так опустил, что ресницы прилипли к его смуглой коже. В Коране ведь сказано: «Скажите верующим мужчинам, что они должны опускать взгляды и охранять свою скромность, которая принесет им большую чистоту и будет говорить верующим женщинам, чтобы и они опускали взгляды и охраняли свою скромность…»

Женщина наклонилась к воде, словно даже его не заметила, и зачерпнула прозрачной воды в свой кувшин, но как только три крупные капли скатились на берег, Ислам сквозь ресницы, прилипшие к коже, увидел и узкую ногу в чулке, и узкую руку, белее, чем жемчуг, но, главное, он уловил, как неровно дышала высокая грудь сквозь изгибы и плавные складки ее покрывала. Они не сказали друг другу ни слова. Какие слова, для чего и зачем? Ислам шел за нею до самого дома, забыл свои ведра и все позабыл, как будто бы жизнь до нее была сном, тяжелым и мутным, но вот он проснулся.