Марина Степнова - Безбожный переулок

Огарев поискал среди могучих изгибов и рытвин Малю.

Нет. Ничего общего.

Совершенно ничего.

Кухня была чистая, стерильная даже. Никаких следов. Маля не готовила. Не умела. Только свою баклеву. Огарев тоже не умел. Есть – вот это она очень любила. А давай вкусненькое погрызем? Вечно хрустела чем-нибудь – огурец, морковка, тугой стебель сельдерея. Зажимала зубами и вытягивала из него все живое по жилочке. Смешно, правда? Можно и яблоко – лишь бы твердое.

Огарев молчал. Малин отец – тоже. Оба смотрели в разные стороны – каждый на свою Малю. Огарев не выдержал первым. Уж слишком был виноват. Вы не устали с дороги? Малин отец посмотрел непонимающе. Очень дорогой костюм. Почти не измялся в самолете. Потом вдруг встал, вышел в прихожую – и вернулся без туфель, тоже очень дорогих. Разулся. Черные носки. Шелк и кашемир. Плотное облачко прелой ножной вони. Побоялся натоптать у дочки.

Ничего, ничего, Малечка. Не надо тапки. Я лучше босиком. Огарев понял, что сейчас расплачется, разрыдается даже, и потому засуетился, закрутился по кухне, воды, нет-нет, ничего, все нормально, просто воды, в Москве совершенно спокойно можно из-под крана, главное, подольше спустить, а то теплая, но Маля только бутилированную пила, вы не волнуйтесь, я следил, она не любила из-под крана, а кипяченая невкусная.

Малин отец все молчал, а потом вдруг спросил – ты ее видел? В морге – видел? Это точно она?

Огарев мотнул головой, это была просто судорога, конечно, настоящая судорога, которую можно было расценить как угодно – но Малин отец понял правильно. Помолчал еще, хотя в кухне и так почти не осталось места. Маля говорила, начал Огарев – и тоже замолчал. Потому что она ведь не говорила. Вообще почти ничего не говорила про отца. Папа. Он тебе не понравится. Почему, Маля? Потому что он жулик и вор. Что? А вот то! Навального, что ли, не читаешь? Не читаю и тебе не советую. В конце концов, это твой отец. У тебя тоже есть отец. И что с того?

Действительно, и что с того?

Документы ее где?

Огарев вышел, вернулся с папкой. Еле собрал в свое время. Выуживал из книжек, из тряпочек, шарил раздраженно по полкам. Маля, где твое свидетельство о рождении? Не знаю, а что? Это же важный документ, как можно! А если понадобится? Если понадобится – предъявлю им себя! Нельзя быть такой разгильдяйкой! Смеялась. Только смеялась. А потом еще плакала. Справка о неоконченном высшем, старые фотографии. Маленькая Маля. Маленькая Маля. Маля побольше. В колледже. В Лондоне. В профиль. Всегда одна. Вот. Свидетельство о рождении. Наконец-то. Родилась в 1987 году. Зеленоватая потрепанная бумажка. Теперь ее заберут. И выдадут свидетельство о смерти.

Огарев положил папку на край стола. Малина жизнь почти ничего не весила. Почти ничего.

Вот. Тут все, что я нашел. Хоронить все равно не позволят, пока не закончится следствие.

Какое следствие?

Я уверен, что это… Что ее…

Огарев понял, что не потянет еще одно объяснение. Просто не сможет выговорить слово «убийство». Малин отец смотрел, собрав мягкими рыжими складками невысокий лоб. Лысеющая макушка. Не челюсть – утюг. Веснушчатый, толстый, злой. Тупая сила.

Потом вдруг спросил – она таблетки, что ли, не пила? Бросила?

Какие таблетки?

Огарев вдруг испугался, по-настоящему испугался, как будто совершил что-то действительно непоправимое. Задел сонную артерию – тонкое движение. Доля миллиметра. Разбил любимую чашку отца. Или подтолкнул Малю к окну. Сам.

Не бойся, тут не высоко. И ничего не страшно.

Какие таблетки?

Этот, как его. Рисперидон. И еще какие-то. Не помню.

Рисперидон? Зачем? Какие таблетки?! Маля была совершенно здорова. То есть, конечно, она простужалась иногда, но это обычная респираторная вирусная инфекция… Нормальное явление. Никаких осложнений. Можете мне поверить, она ничем не болела, я врач…

Говно ты, а не врач.

Малин отец встал, сунул папку под мышку и пошел в прихожую. Огарев почти бежал за ним, ничего не понимая, не чувствуя трясущихся рук.

Какой рисперидон?! Вы о чем вообще говорите?! Огарев лихорадочно вспоминал, шуршал каталожными карточками, справочник Машковского, регистр лекарственных средств, Видаль… Сердце? Может, сердце? Губы розовые, ногти, склеры, нет, никакого цианоза. Под ладонью стучит ровно, часто…

Тук-тук.

Малин отец поискал глазами ложку для обуви, не нашел, с усилием вбил отекшие слоновьи стопы так, помогая пальцем. Распрямился, багровая венозная кровь налила лоб, щеки, даже поросячьи белесые глаза.

Ключи консьержу забрось, внизу. Я завтра заберу. И мебель хоть оставь, врач.

Он прихлопнул дверью – без злобы. Просто поставил точку.

Огарев подошел к полке, вытянул Машковского, провел незрячим пальцем по алфавиту. Ра, ре, ри…

Рисперидон.

Действующее вещество. Производное бензизоксазола. Белый с бежевым оттенком порошок, практически нерастворим в воде, легко растворим в метиленхлориде, метаноле и соляной кислоте.

Показания. Шизофрения (острая и хроническая) и другие психотические состояния с преобладанием продуктивной (бред, галлюцинации), негативной (притупленный аффект, эмоциональная и социальная отрешенность) или аффективной (тревожная депрессия) симптоматики.

Шизофрения.

Нет. Конечно, нет. Этого просто не может быть.

Письмо пришло только через четырнадцать дней. Две недели! Маля наверняка хотела, чтобы раньше, но у «Почты России» свои отношения со временем и пространством, эйнштейновские почти. Да нет, какой там Эйнштейн. Квантовая физика Планка. Огарев держал в руках белый тонкий конверт – дата отправления просто и страшно совпадала с датой Малиной смерти. Значит, перед тем как умереть, сходила на почту – свернула за угол, потом еще раз, шла сквером, смотрела на мамаш с колясками, боялась, должно быть, передумать. Просто боялась. Потом стояла в очереди на почте – они оба стояли в тот день в очередях, Огарев – в визовом центре, Маля – в почтовом отделении. Как она рассчитала все, с какой нешизофреничной точностью, как, должно быть, хватал ее за горячие плечи мамин призрак, как тянул за руку, как пытался остановить. Мама работала на почте. Маля была на почте, когда почти уже умерла.

Огарев смотрел на синие, не очень ровные строчки адреса и думал, что вот – они прожили вместе два года. Нет, не так – он любил ее два года, целых два, без нескольких месяцев, которые теперь не заполнить ничем, никогда. Еще не написанные, но уже вырванные страницы. Два года – и он первый раз видит ее почерк. До этого – только смешная закорючка. Маля, подпиши тут и тут. Хорошо. Высовывая язык. По-детски ожидая похвалы за что-то пустяковое, скучное, но выполненное с неподдельным рвением.

Я молодец?

Молодец, молодец, конечно. Пойдем скорее.