Марина Степнова - Безбожный переулок

Малин почерк. Синие круглые буквы с уклоном влево. Буква «д» в слове «доктор» с застенчивым завитком. Доктору Огареву И. С.

Маля написала на клинику, понимала, значит, что он не останется в их квартире в любом случае, все понимала – и про него самого, и про своего отца. Нарушение мышления, говорите? Спутанность сознания? Проблемы с адекватностью? С эмоциональной сферой? Засмеялась, встала на цыпочки, потянулась поцеловать. Как всегда – на прощание. Нет-нет, через порог нельзя. Такая горячая под рубашкой. Огарев свободной и совершенно слепой рукой нашарил дверную ручку, черт с ними, опоздаю на полчаса, и целую минуту они как будто танцевали в прихожей, целуясь. Она – изо всех сил зажмурив глаза. Два осторожных шага в сторону. Приставной. Еще два. Маля вдруг спохватилась, оттолкнула его, нет, даже не оттолкнула – отодвинула, упираясь ладонями в грудь. Поняла, куда ведет это танго – в сторону спальни. Если дотанцуем, конечно. Как всегда. Как всегда.

Нет! – сказала она твердо. Нет. Это же Италия! Опаздывать нельзя. И он, огорченный, разочарованный, в неудобно оттопыренных джинсах, поцеловал ее еще раз. Теперь уже точно – на прощание. Ладно. Вернусь – и тогда никаких отговорок. Она не ответила – смотрела, смотрела, смотрела, вздрагивая ресницами. Широко открыв золотые свои, чуть-чуть испуганные глаза. Понимала, что если бы они тогда занялись любовью, если бы они тогда…

Он бы умер просто. Не смог пережить. Точно – не смог бы.

Она все понимала. Все. Она позаботилась. До последней секунды думала о нем. О них. О нас. Не о себе. Если это и есть шизофрения – я рекомендую ее всем.

Огарев зажмурился – и открыл конверт.

Там была фотография – одна. Цветная. Ферма, на которой они жили в Тоскане. На которую смотрели со стены города, промахнув глазами пропасть, в том числе и пропасть времени – чтобы не закружилась голова. Тысячи лет истории под ногами. Столетние камни парапета, легкая, ласковая Малина рука. Домик и еще домик – поменьше. Синее пятно бассейна, курчавый растрепанный сад. На кухне, огромной, прохладной, тихо ждали сыр, помидоры, персики и бутылка вина. Еще одна пряталась у Огарева в рюкзаке. Волшебный голос верментино.

Пойдем? Нет, подожди еще секунду. Я хочу сфотографировать.

Маля, тихо ругая упрямую сумку – не то, опять не то, да что ты мне все время ерунду подсовываешь? – добыла старенький фотоаппарат, который любила так, как любят только вышедшие в тираж, никому не нужные и оттого особенно родные вещи. Слава богу, хоть не пленочный. Неожиданно долго прицеливалась, искала ракурс – или просто смотрела. Любовалась. Никак не могла отвести взгляд. Запоминала. Теперь Огареву казалось – просто запоминала.

Самое начало сумерек. Медный тосканский свет. Дом, в котором хочется жить.

Огарев потянул ее – хотелось поскорее вернуться, чтобы ужинать, долго-долго, пока не стемнеет. Сидеть за столом на улице, пить вино, нежничать, говорить. Смотреть, как толстый геккон лежит, свесив хвост и лапы, на макушке круглой лампы, и вокруг его неподвижной головы вьются, то вспыхивая, то становясь громадными, шерстяные ночные бабочки. Маля говорила – наш геккон. Смотри, смотри – он как в спа прямо. Пузо себе греет! И заодно харчится. Очень удобно.

Геккон и правда был – их. Все было их. Все вокруг.

Огарев тянулся, почти непроизвольно – поправить волосы, поцеловать, просто дотронуться. Она была в коротком летнем платье ночного цвета – цвета фонарей, теней стволов, лоснящейся панели: бледнее рук ее, темней лица. Даже Бог не скажет точнее. Не сможет. Разве что тихонечко напоет.

Один раз из кустов выскочила пара перепутавшихся ящериц. Та, что побольше, вывернулась и, вцепившись в хвост маленькой, вдруг принялась хлестко, наотмашь лупить товаркой по ноздреватым плитам дорожки. Как будто пытливый пьяница, колотящий таранью о край распивочного стола. Маля заахала, вскочила.

Ой, что это? Что они делают?

Пусть их. Они дерутся.

Ящерицы смылись обратно в кусты, непримиренные, а они с Малей все сидели и сидели, каждый вечер, осененные невидимыми летучими мышами, торопливо снующими в темном воздухе (заметишь, только если она на мгновение затмит звезду), и вино все не кончалось, сливы и черешня все так же лежали на глиняном блюде, и не кончалось самое главное – ощущение бесконечности, очень правдивое и простое. Как будто Бог создал не их самих, а все вокруг. Только для того, чтобы они это запомнили, полюбили. Просто увидели.

Пойдем, ну пожалуйста! Все равно ты никогда не напечатаешь эту фотку!

А она напечатала, значит.

Мобильный зазвонил истошно – будто ударил Огарева по ушам. Двумя открытыми ладонями, быстро, зло. Как урка. Резкое повышение давления в слуховых проходах. Баротравма барабанных перепонок. Разрыв. Глухота. Болевой шок.

Огарев Иван Сергеевич? Визовый центр беспокоит. Ваши документики уже дней десять как готовы. Будете забирать?

Фотография все еще лежала на ладони. Август в Италии. Спланированный заранее. Любовно, бережно. Каждый день. Огарев вдруг понял, что не знает, похоронили Малю или нет. Отец увез ее – забрал из морга, маленькую, холодную. Одну. Может, запер в комнате, запретил плакать, подходить к телефону. Может, сжег. Лучше бы сжег. Она сама так хотела.

Спрятала фотоаппарат в сумочку и попросила – пожалуйста, когда я умру, сожги меня и вот тут вот выпусти. Ладно? Просто со стены стряхни. Мне будет хорошо.

Огарев засмеялся и поцеловал ее в волосы. В горячую макушку. Ты не умрешь, пообещал он. Даже не надейся. Не умрешь – и все. Она кивнула, очень серьезно. Как будто поверила. И сказала – вот тогда в последний раз. Именно тогда.

Давай останемся тут навсегда?

И он, подумав, снова ответил – нет.

В визовом центре Огареву выдали еще один толстый конверт – на этот раз с паспортами. Огарев едва донес его до машины – дважды останавливался, пытаясь нащупать сквозь бумагу, а на самом деле – просто перевести дух. Не умереть. Только не сейчас. Нет, Маля. Еще немножечко подожди. В салоне было душно, как в захлопнувшемся чемодане – московская жара, дурная, плотная, как вонь, уже накрыла и без того обомлевший город. Микротылкындык, засмеялась Маля, поправляя платье и ерзая на горячем сиденье. У меня даже попа прилипла. Кондиционер включи, пожалуйста. Огарев включил. Ему было холодно – холодный пот, холодные непослушные пальцы, черные медленные пятна перед глазами. Терминальное состояние. Обморок. Коллапс. Шок. Он изо всех сил потер уши – тоже холодные, липкие. Нет, они не могли узнать. Не могли изъять, просто не могли. Уродливая российская бюрократия в сочетании со сладкой итальянской ленью. Не…

Оба паспорта были на месте.

Слава богу.

Оба.

Маля весело посмотрела на него с фотографии – прямо сквозь леденцовый плотный ламинат. Волосы кое-как сколоты на затылке, длинные прозрачные сережки из горного хрусталя. Самые любимые. Капельки. Где мои капельки? Ты не видел? Он не видел, плакал, стискивая в пальцах шероховатую книжицу. Дата окончания срока – 19.09.2020 года. Годовая виза. Дата рождения. Смешная маленькая подпись – еле втиснула в нужный квадратик, бедная, испортила два бланка, пересмеивалась с пожилым фээмэсником, пахла солнцем и яблоками.