Андрей Орлов - Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа

– И в чем высокий смысл этого так называемого искусства? – ехидничал Серега, плетущийся первым. – Ни уму ни сердцу. Обычная буржуйская депрессивная мазня.

Он едва не оступился с лестницы, и все имели твердые шансы повалиться на него, кабы Полонский не схватил Серегу за шиворот, предупредив назревающее несчастье.

– Вот в этом и есть высокий смысл, Серега. Да, именно в этом, – печально резюмировал Ахмет.

– Весьма странно, но я не хочу есть, – в один из печальных дней заявил Филипп, угрюмо глазея на кирзовый уголек, который нужно было затолкать в рот.

– Почему? – сглотнул Федорчук.

– Не знаю. Наверное, желудок начинает питаться самим собой. Это неизбежно, пацаны, так всегда и бывает. Организм сжирает сам себя. За несколько дней до смерти человек не чувствует голода. Эта хрень, которую мы едим, между нами говоря, никакая не еда. Это искусственная кожа.

– А ну, отставить упаднические настроения! – с клекотом выдавил из горла Затулин. – Ешь, Филипп, еще не все потеряно.

Последующие дни накладывались один на другой, они ничем не отличались. Все то же самое – солнце, воздух и вода. В один из дней после пробуждения Затулин начал лихорадочно трясти Полонского. Внешний вид бойца внушал тревогу. Филипп был неподвижен, лежал на спине, раскинув руки. Голова его была повернута, глаза открыты, и в них решительно отсутствовала жизнь! Мутные блюдца, пресыщенные слизью и гноем. Обросшее лицо перекосила и обездвижила судорога. Ахмет задрожал. Он до последнего не мог поверить, что такое возможно. Сердце сержанта забилось с перебоями. Он схватил иссушенное, ставшее двумя косточками запястье Филиппа, стал отыскивать пульс. Но руки тряслись, Затулин терял чувствительность. Он нагнулся, приложил ухо к груди товарища и снова ничего не услышал! Бред! Еще вчера этот парень язвительно шутил, теребил Федорчука, погружающегося в черную депрессию.

– Филипп, твою мать, очнись! – взвыл Ахмет и принялся хлестать солдата по щекам.

– Отмучился Филиппушка, царство ему небесное. – Над продавленным матрасом поднялась землистая физиономия Федорчука.

– Эй, прекращайте! Вы о чем? – простонал Серега, подползая на корточках. – Ахмет, тряси его, он просто потерял сознание. Филька, мать твою, просыпайся живо, ты пугаешь нас.

– Далеко наш Филька уже. Улетел он, – заупокойным тоном возвестил Федорчук и закашлялся.

– Улетишь тут с вами, – раздалось из приоткрытого рта, и вся компания изумленно вылупилась на беднягу.

Филипп не двигался, но растрескавшиеся губы дрогнули, шевельнулись застывшие зрачки.

– Да чтоб тебя!.. – выдохнули все хором.

– Ты охренел? – возмутился Ахмет. – Почему молчишь, когда тебя трясут и о чем-то спрашивают? Мы чуть не похоронили тебя, боец!

– Чуть не считается, – прошептал Полонский. – Здесь я, пацаны, пока еще при вас. Отставить панику и приготовления к похоронам со всеми воинскими почестями. Все понимаю, чувствую, но лень шевелиться, глазами моргать. Просто лежу в ступоре. Да пошло оно все!.. Не психуйте, сейчас отлежусь, встану, займусь каким-нибудь делом. – Он помолчал, тяжело и с болью сглотнул и прошепелявил: – Вот и весна красна…

– Бредит? – испугался Серега.

– Сам ты бредишь, – с кашлем исторг из себя Полонский, и в глазах его замерцал огонек вернувшегося разума. – Весна, говорю, пришла, дуралей. Вчера было двадцать девятое февраля, я зарубку делал. Текущий год – високосный. Сегодня первое марта тысяча девятьсот шестидесятого года. – Он внезапно забеспокоился, подтянул под себя локоть, начал приподниматься. – Пацаны, сделайте зарубку, а то я на память уже не могу положиться. Тут помню, тут – пустота. Башка в дуршлаг превращается. Пока поднимусь, забуду, чего хотел.

– Филипп, ты должен встать, – сказал Ахмет, который еще не отошел от пережитого испуга. – Полежи, соберись с силами и поднимайся. Нельзя нам долго валяться. И так уже валяем дурака с удвоенной энергией. Сегодня праздник по причине весны. Пацаны, каждому двойная норма воды и целый сапог на обед. И не дай бог, кто-нибудь из вас загнется – на толчке сгною доходягу, уяснили?

Еда действительно шла без аппетита. Потрескивали дрова в буржуйке, чернела и сворачивалась кирза, солдаты без эмоций пережевывали горькие угольки. Они с жадностью схватились за кружки с водой, когда Ахмет их наполнил и дал команду. Драгоценная жидкость текла по усам и бородам. Парни передвигались по судну как дряхлые старцы, согбенные в три погибели, хватались за все, что попадало под руки. Преодоление лестницы с каждым днем становилось все более трудоемким занятием. Филипп передвигался с палочкой, которую окрестил посохом, при этом виновато улыбался и недоумевал, почему товарищи не додумались до того же. Они разделись до белья, разулись, чтобы лишняя тяжесть не тянула к полу. Ноги все равно не чувствовали боли, когда занозы с неструганой лестницы впивались под кожу.

Второго марта после пробуждения солдаты отказались спускаться в кубрик – сил уже не было. Они валялись на палубе под тентом, бледные, как призраки – кожа да кости, заросшие клочковатой растительностью. Ахмет собрался с силами. Минут пятнадцать ушло на то, чтобы спуститься в кубрик и раскочегарить печку. Он фыркал. Надо же, какие неженки, без официантов уже не могут!.. Сержант тупо смотрел, как разгорается огонь. В голове его мелькали образы, связанные с этими пляшущими оранжевыми человечками…

Спустя какое-то время он очнулся на полу, насквозь пропотевший – хорошо, что не сгорел, – и поздравил себя с еще одним голодным обмороком. Первый случился пару дней назад, но товарищи остались в неведении. Ахмет жарил кирзу, борясь с галлюцинациями. Перед глазами плескалась речушка. Вода, кристально прозрачная, журчащая как лопочущий младенец, петляла по кривым излучинам. Он ясно видел мочала травы, свисающие с обрыва, чувствовал запах клевера, слышал собственными ушами, как мычат коровы, спускаясь к водопою. Потом над стадом что-то пролетело, видимо, баллистическая ракета, пущенная советским правительством ради мира на земле в назидание проклятому империализму. Сержант поднялся, облокотился о стол, бил себя по ушам, вытрясая из головы реальные видения. Он собрал в миску жареную кирзу, налил в котелок две кружки воды – кружка при этом с неприятным звуком чиркнула о дно бака – и побрел по ступеням, упрашивая свои ноги не подкоситься.

Товарищи тоже переживали галлюцинации – слуховые, зрительные. Во всяком случае, с их органами чувств что-то происходило. Они слышали то, что не должны были, видели то, чего не было. Серега долго не мог взять в толк, что за дрянь сует ему Ахмет и почему он должен тащить ее в рот. Парень сидел на коленях, смотрел на товарища незрячим оком и нес какую-то ахинею, проглатывая слова. Мол, прости, дружище, я знаю, что ты свой, физиономия знакомая и надоевшая. Но, хоть тресни, не могу вспомнить, как тебя зовут. И этих, что рядом валяются, – тоже не помню… Глоток воды освежил его память, порция кирзы вернула рассудок, но с Серегой что-то происходило. Он почти не разговаривал, таращился в небо. Временами его заросшие уста кривила ухмылка. Бывало, все менялось – солдат начинал ворочаться, рычал в подушку, грозился переколошматить об асфальт всех врагов.