Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Я чувствовала, что меня обманули. Что за удачной бутафорией скрывается все тот же застывший тяжелый, холодный, как цельное стекло, мир больницы, которая стала для нас целым миром.

Свекровь и лучший друг в рокерской бандане пили кофе из автомата и улыбались друг другу, а я курила на неожиданно обнаруженном пандусе с тыльной стороны больницы и вспоминала историю с похоронами Марии Вечеры – когда, убитую выстрелом в голову, ее, 17-летнюю баронессу, наряженную в оливково-зеленый шерстяной костюм для катания на коньках, в шляпке с вуалеткой, выводили под руки из охотничьего замка в Майерлинге: под руки, как будто ничего не случилось, и к спине и шее под одеждой привязали палку, чтобы голова не падала на грудь. Сейчас творилось что-то похожее – чистые простыни и эти аккуратные кружочки у него на груди были лишь отвлекающей атрибутикой.

Он не приходил в себя четыре часа, и только я била тревогу – остальные ничего не понимали почему-то. Потом стали спасать. Потом выяснилось – иголка от катетера продырявила артерию, было внутреннее кровотечение. Была уже другая реанимация – не такая красивая, как эта – с кафелем на полу и на стенках, с клистирными трубками и бурыми пятнами от йода на бинтах.

Снова трубки, разрывающие ему горло. И был в этот раз поздний март. Этот март втупился в меня бессмысленным ярким солнцем, я брала больничные у Ирины Моисеевны и сидела дома на кухне, замотавшись в куртку, прямо на кухне, у открытого окна и курила, глядя на пробуждающуюся природу.

Мне было не так тяжело и больно, как в августе. У меня за плечами были выкуренные залпом «стрессовые пачки», гадания «ДА-НЕТ», бессонные ночи, когда я смотрела на морозное звездное небо в окне над кроватью и думала, что что бы ни случилось – звезды точно останутся, и становилось почему-то не так тяжело. У меня был фитнес, в конце концов, и родительские собрания в детском саду, запущенная волевым решением свекрови посудомоечная машина и отремонтированный двоюродным братом сливной бачок в туалете. Я курила и думала, что вполне могу прожить одна.

Пока мой муж приходил в себя после отвоеванных на поле брани, в седневских болотах, ножек – я, точно помню, думала, что я смогу быть одна.

Наверное, нет литературного произведения без апогея, апофеоза, кульминации.

То, что я сейчас напишу, в этой опостылевшей мне, ни разу не перечитанной, но, пожалуй, самой важной и единственной вообще в моей жизни повести – является ее ключевой частью.

Я не знаю, как подать себя (центральную фигуру, главную героиню, в голове чьего самого близкого человека сделали две дырки в завязке произведения) – тогда, когда я поняла все то самое главное, и после которого, как в фильме со счастливым концом, мы (можете и не читать дальше, так как сюжетно-важное все я напишу прямо сейчас) побрели, взявшись за руки, по сосновому лесу, каждый на своих ножках и при своей здоровой голове.

С удивительной синхронностью, определяющей вообще божественное соучастие двоих, что в результате юридической формальности и доказанных учеными химических реакций с участием половых гормонов стали одним целым – мы с мужем подумали одну и ту же мысль.

Он, в реанимации, когда пришел в себя и еще не мог говорить, а я – возле автомата с кофе.

Мы поняли, что каждый из нас все равно только один.

Я и мои сигареты, онлайн-гадания, поездки в Будки-Каменские, детский сад, посудомоечная машина, сиротливые выходные без папы – одна с ребенком в гардеробе кукольного театра, или сидя напротив малыша в детском кафе, на сырой обочине у могилы молодых летчиков в селе Барахты – куда бы я ни убегала, я все равно ничего и никого не догоню – я одна. И все, что мне нужно для жизни – оно все вокруг меня, прямо сейчас. Мне не так уж много и нужно, думала я. Все, что мне нужно – это вода, я не могу без воды, какая-то еда и какое-то место, где можно спать. И ребенок, чтобы вырастить его и затем тоже отпустить, здоровым и, по возможности, счастливым человеком.

Ольга Федоровна, народный педагог, и подруги, жарящие блинчики и спрашиваюшие « а ты думала вообще, что ты будешь делать, если… » – это то, что является моей жизнью, но совершенно ничего не определяет в ней – независимо от них я все равно буду жить.

Я же все равно буду жить. Я решила.

Я буду смотреть на небо, которое будет светить звездами мне в окно ( нам в окно, хотела написать, но ведь, по сути, только мне одной), я буду есть и спать, и никому, ну, возможно, только свекрови, не будет плохо оттого, что я не избиваю себя в кровь, не посыпаю голову пеплом, не голодаю и не демонстрирую окружающим – как мне плохо. Я поняла, что я, независимо от окружающих – все равно одна.

И он там, в реанимации, стоя на деревянной пристани над недвижимой перламутровой поверхностью воды, щурясь от яркого солнца в зените, готовясь ступить в очередной раз на трап большого белого парохода, он тоже там понял, что на самом деле он один, и это одиночество, лишенное каких-либо чувств, привязанностей, сожалений, мечтаний, совершенно не связанное с этим теплоходом, водой и солнцем – и есть он сам.

– Понимаешь, есть только я, – объяснял он потом из-под капельницы, – вот как… – он кивнул на тумбочку, на которой кто-то, рядом с термосом с целебными травами, парой книг про войну и айфоном положил и два стеклянных шарика с разноцветными крошками и пузырьками внутри. – Вот как этот шарик, все мое в нем. И не больше.

Я думала, что в моем шарике живут замершие разноцветным созвездием: я, свекровь, тот молодой человек с именем, как у моего мужа, с гордым очерком бровей и в шортах, похожих на австралийский флаг, когда-то маленький мальчик, наверное, светловолосый малыш, тоже мечтавший, глядя на небо, и народный педагог и воспитательница Ольга Федоровна, дай ей Бог здоровья, и мой собственный ребенок, и та женщина на обочине, которая совала мне под нос крышечку от термоса с лекарством и тормошила: «верь мне!», врачи «Скорой помощи» и врачи, оперировавшие моего мужа, и девочка-подросток с длинными русыми волосами в приемном отделении на каталке – я не упоминала о ней, но она лежала там, с неживым зеленовато-коричневым заострившимся личиком, накрытая простыней, из-под которой торчали розовые кеды, и, когда я выходила курить, по пандусу мне навстречу быстро, из последних сил, поднимались ее родители, «интеллигентная киевская семья» – я еще подумала тогда – всем там нашлось место, и никто никому не мешал, и все были равными величинами, в одном замкнутом пространстве. Моей и ничьей больше жизни. Потому что это такой мой шарик, в котором расположение крошечек и пузырьков было предраспределено при его заливке. Шарик моего мужа – другой, с похожим наполнением, но все же не идентичный моему собственному.