Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Если его шарик разобьется, то он сам все равно останется крупинкой в моем собственном шарике. Его шарик целиком никак не уместить в моем шарике все равно…

Я сидела поздним, уже пасхальным, апрелем, с подернутым зеленым пухом яблочным садом за окном, возле постели мужа, который, кажется, дремал, с плеером с моими сказками в ушах, и пыталась просочиться в сумеречный коридор своей квартиры, полугодом ранее – сентябрь, пожалуй, был самым беспощадным месяцем. Я села возле себя на корточки – смутно помню, что я шла тогда в туалет, была одна дома (ребенка на выходные забрала свекровь) и почему-то оказалась на полу. Я тогда подумала, что я не могу больше это все, что мне там, в том сентябре, без еды и без сна и без мужа просто уже нет сил жить, что я не хочу, а врачи тогда давали самые гнусные прогнозы. Я смотрела за окно, на пасхальное солнечное утро, на писанки и кулич на подоконнике (яйца, расписанные сыном, конечно, тоже напомнили мне о стеклянном шарике) и думала, что я тогда и я сейчас – равные величины. Что прошлого нет и нет будущего. И хорошо, конечно, что все сложилось так – мы вместе. Но даже если бы все сложилось иначе – у меня был бы мой симферопольский вокзал в прошлом и был бы какой-то еще апрельский полдень, полный детского солнечного умиротворения – в будущем. И я хотела сказать себе, лежащей на полу, как будто в пиковый и самый значительный, и ущербный момент свой жизни, и искренне желающей не лежать больше и не быть вообше – с помутненной головой от курева, сердечных капель и бессонницы – что самое важное у нас происходит именно сейчас, только сейчас мы можем что-то делать и как-то управлять своей жизнью. Потом, я хорошо помню, я встала, и мне было легче, потому что дурацкий ум наконец отключился и я заснула, а когда проснулась, думала чуть трезвее «Что. Я. Могу. Сделать?» У меня было очень много созидательной энергии. И я села придумывать сказки для мужа. Сотканные из тысячи мелочей, узнаваемые только им одним. Эта творческая сублимация не то чтобы просто отвлекала меня от грустных мыслей – она явилась вполне реальной частью моей жизни – просто, вернемся к шарику, раз его так много в этой истории – просто свет сквозь стекло светил иначе и в этих сказках, все как бы существовало наравне с нашей привычной жизнью.

– Я все помню, – говорил муж. – Я помню, как боялся, что меня отключат от машины и я не смогу никак подать знак, что я все чувствую и понимаю.

– Это было тогда, но сейчас же ты можешь все сказать, правда? Зачем сейчас жалеть себя? – без всякого сочувствия говорила я, и он не мог поспорить, а свекровь схватилась за винтильную пуговицу.

Его выписали из больницы в начале мая. И тогда же к нему стал приходить его знакомый по старым тренировкам, сделавшийся йога-тичером и решивший, что именно йога теперь поможет моему мужу.

В сентябре или октябре, когда его состояние было стабильно тяжелым, этот его друг, случайно встречный в метро (я старалась побольше передвигаться своим ходом, среди людей и без машины), как-то так спокойно прореагировал на катастрофические известия и сказал, что сейчас проводит семинар, посвященный уже не помню чему, по-моему, эмоциям, и звал меня прийти послушать, но я, закусив губу и опустив взгляд, категорично замотала головой. У меня была масса дел: Будки-Каменские, ночные дежурства и сеансы телепортации. И потом, случайно, я наткнулась в интернете на беседу каких-то девушек, где одна другой рассказывала, что самым лучшим в йога-классах, которые она посещала, был инструктор, не надевающий белья под тренировочный костюм. «Какая это все бесполезная суета», – подумала я тогда.

Друг приходил к нам домой сначала каждый день (я невольно косилась на его штаны – простые, цвета хаки просторные джинсы с цепочкой на кармане), а потом они общались через «скайп», устанавливая телемосты.

Они начали с того, что, молитвенно сложив перед собой ладони и прикрыв глаза, быстро пыхтели, как ежики. Это называлось «кабалапхати», и я часто дразнила мужа теперь, проходя мимо его коляски: специально ударяясь о нее боком, делала носом несколько задорных «фыф! Фыф! Фыф!».

Если не считать осложнений с тромбом и катетером – то операция на ножках прошла успешно, и с первой жарой мы вышли гулять – без палочки и без коляски. Муж был в спортивных штанах и в майке с логотипом «Евро-2012». Мы могли находиться вместе, держась за руки для устойчивости, часами, и не говорить ничего.

Солнечная пристань и огромное холодное озеро, с отражающимися в нем горами тоже были где-то неотступно вокруг нас. И шкодливая старуха в лохмотьях скакала, отталкиваясь древком косы где-то неподалеку. Мы просто устали бороться с ними и приняли их. Где-то был симферопольский вокзал, и на него продолжали приходить поезда, и чебуречное тесто раскатывалось в тонкую лепешку в тандырной под кипарисами на сонной обочине, и среди всего этого, в одном пространстве со снегами Джамолунгмы, Нордкаппским северным сиянием и охристыми пейзажами степного Тарханкута, под одним небом с пиликаньем реанимационных машин продолжали жить и мы. Даже Будки-Каменские продолжали существовать где-то в лесах и болотах на границе с Белоруссией. Мы ничего не боялись, муж каждое утро дышал «фыф! фыф! фыф!», и я помогала ему вставать с постели и придерживала за руки, когда он пытался стоять на одной ноге, высунув язык от усердия. Я говорила ему: «Дыши носом, чучело!»

В начале лета из Израиля приехала моя мама с мужем-поэтом, с которым познакомилась, кстати, в том самом Седневе, с заливными лугами и плотиной у старой электростанции. Отбив от жены и пребывая в возвышенно-истерической неопределенности много лет, пока они наконец не поженились и не уехали.

Наши отношения складывались не очень лучезарно, так получилось. У нас была сакральная мечта – как называли мы ее с мужем – поехать на пару недель к маме в Нетанию, причем обязательно всей компанией со свекровью вместе, но действие магнитных полей Земли и активность солнечных протуберанцев не способствовали свершению этой поездке и изредка, раз в пару лет, моя мама приезжала к нам. Когда она вышла, брезгливо оглядываясь по сторонам, из матовых стеклянных дверей таможенного пропускника в Борисполе, я бросилась к ней, обняла и сказала неожиданное: «Я так люблю тебя, мама».

Она растерялась и, не успев снять приготовленную гримасу снисхождения и усталости, ответила:

«И я вас тоже… чертова холера, как же тут тесно!»

В конце лета мы решили поехать вдвоем в одно глухое село в Полесском районе, на север от Киева. «Вам нужно ходить, как можно больше двигаться», – говорил врач (тот самый, который год назад рассказывал, что мой муж не жилец), и этот совет был понят чересчур буквально, так как супруг полез доставать наши туристические рюкзаки, проветривать карематы и потрошить ящики в поисках рабочих батареек для фонариков. Оказалось, что он решил посетить места своего отрочества, где, отсиживаясь между пионерлагерями и мамиными супчиками, выучил набор главных матюков и основные картежные игры, видел, как режут куриц (и долго не мог есть мясо после этого), воровал чужие персики и, прости господи, читал «Детство Темы», кусаемый мошками на сеновале. Нам предстояло пройти двадцатикилометровый марш-бросок по трассе сквозь сосновый лес и заночевать, по обстоятельствам, либо в той же хате, где не ступала его нога последние пятнадцать лет, или, что реалистичнее, в палатке на лугу. «Там речка, Тетерев – мелкая, быстрая, садишься на дно, и в спину так… как гидромассаж!»