Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Когда всю ночь стреляли, Надя опять не могла заснуть, виделись ей сыновья, и так, словно живые, стояли рядом и что-то говорили, но ставшая прозрачной стена между их измереньями не пропускала звук. Тогда, едва небо стало тускнеть на востоке, Надя пошла на заросшую орехами, ольхой и осиной гору, откуда раздавались автоматные очереди, и к утру была уже там, видела уставших, чуть пьяных немецких солдат, которые сильно отличались от тех, что жили у них на улице – были злые до безумия. В целях конспирации у нее с собой была банка с молоком, и все думали, что за ней кто-то специально послал, и так Надя дошла до самого края ямы и, наступив на что-то ногой в разваливающейся босоножке, ойкнула, потому что там лежал зубной протез. Ей казалось, что девочка должна появиться откуда-то отсюда, может, и от немца. К яме гуськом согнали по-разному одетых молодых мужчин, многих с бородами и пейсами, и дали лопаты, которыми они стали копать и бросать в яму землю, а новые, выспавшиеся люди ходили в местах, куда только что насыпали, и периодически тыкали в землю штыками. Уже вился парной сладковатый запах, как на заднем дворе мясной лавки, где разделывают туши. Надю о чем-то спрашивали, забрали молоко, потом стали толкать от одного солдата к другому, с нее сорвалась косынка, рассыпались по плечам седые горгоньи волосы, а она молчала, напряженно, без всякого страха всматриваясь вниз, словно пытаясь отыскать там кого-то, потом ей, как клоуну в цирке, дали под зад огромным армейским сапогом, и, хрипло ойкнув, она повалилась вниз, а когда очнулась, то была снова ночь, и Надя решила сперва, что это солнечное затмение. Одежда на ней была порвана и все тело исцарапано. Так же, как за сутки до этого, дворами и огородами она прокралась к себе домой, умылась, переоделась и села за швейную машинку.

У нее было всегда тепло и уютно, на окнах росла герань и повсюду лежали вышитые салфетки, накрахмаленные скатерти, на кровати с высокой периной высилась гора подушек.

Сыновья вдруг перестали совсем сниться. Войне не было ни конца ни края, город стоял в руинах, но по улицам ходили люди, и везде что-то лязгало и стучало, в тенистых сквериках в центре города дети находили снаряды и, вытряхивая из них порох, мастерили бомбы, которые, балуясь, бросали в зияющие дыры подземных коммуникаций и мусорные кучи. Там же, на Куреневке, в бывшем купеческом доме открыли детский приют, и ясным морозным днем Надя пришла туда – в своей самой лучшей одежде, в шелковой косынке, в чулках, и сказала, что хотела бы взять девочку. Сирот было хоть отбавляй, на любой вкус, но она, как опытный покупатель, ходила от кроватки к кроватке, не замечая стоящих за спиной нянек, долго наблюдала за незатейливой возней в манеже, радостно отозвалась на предложение пойти в больницу. Там было интереснее, она долго сидела у постели безрукого мальчика, с повязкой на всю голову, потом возле еще одного, совсем тяжелого, и на донесшееся откуда-то издалека «этот скорее не выживет» ответила уверенно и жестко: «Я смогу выходить», но потом спохватилась, ведь пришла за девочкой, встала, озираясь.

Была одна девочка, очень плохенькая, ослабленная излечимыми, простыми, но накинувшимися одновременно хворями, к тому же с явным несоответствием строения скелета и ростом.

– Она лилипутка, мы ее тут держим только потому, что маленькая, можно скрыть возраст, – объяснила нянька, – у нее уже молочные железы есть, а у нас тут дети только до 7 лет.

И быстро задрав простыню, продемонстрировала тщедушное, с запавшей грудной клеткой, вытянутое тельце с двумя розовыми шишечками в соответствующих местах.

Закутав ее в одеяло, Надя на руках принесла девочку домой, уложив на самую мягкую подушку с шелковой вышивкой, в длинную плетеную корзинку, где раньше хранила мотки с пряжей. По мере того, как с лица смывались струпья неведомой грибковой инвазии, открывались облепленные гноем глазки, делалось ясно, что девочка – прехорошенькая. Как драгоценное руно, Надя вечерами распутывала ее длинные вьющиеся золотистые волосы, нюхая и целуя каждую прядь, словно узнавая ее всю, рожденную почти 15 лет назад, в те самые страшные годы, откуда и было родом приказание найти ее. Девочка помнила мало, говорила с трудом, стукаясь языком в зубы, очень тихо, не своим будто голосом. Имя, как не пытались подобрать, все не всплывало, ничего не отозвалось ну хоть самой слабой тенью узнавания. Взяв толстую, с высокими плотными страницами книгу святцев и церковных праздников, Надя не читала, а пыталась звать ее, нежно, ласкающими интонациями:

– Агафена? Груня? Грушенька?.. Аннушка? Анечка? Анютка?..

В детдоме ее называли «наша девочка», в документах записали Раисой Малютиной. Так, смирившись с отсутствием подлинного имени, девочку тихонько окрестили во второй раз, Раечкой.

Страшные немецкие погромы миновали огороды и лабазы старой Куреневки, а голод, который в жизни Нади был всегда, и не казался теперь голодом вовсе: ведь она могла работать, и она была востребована. Каждый день, с шести утра до девяти вечера в тесной каморке на первом этаже стрекотала швейная машинка, и войны для них двоих, казалось, и не существовало никакой: всех, кого можно было, они уже давно потеряли, грань между жизнью и смертью утратила свою истерическую четкость, и предположить, как бы сложилась жизнь в иное время, они не могли, так как в текущих буднях ясно вырисовывались все составляющие простого человеческого счастья. У Нади были больные ноги, и об этом соседи говорили больше, чем думала она сама – ведь так удобно получалось, что за сделанную работу прямо в каморку приносили продукты и материалы, выходить на улицу почти не приходилось.

Раечку она сперва не прятала – все знали, что одинокая больная женщина (а заболела зимой и ранней весной, когда ходила на рассвете по огородам, как голубоватый призрак, босая, в одной ночной рубашке, застывшей колоколом на морозе) взяла из приюта ребенка, тяжелого, лет не больше трех, так как выносила пару раз во двор, закутанного в одеяло, один нос торчал. Те, что заходили к ней забрать заказы, как ни силились разобрать хоть что-то за тонкими драпировками над импровизированной кроваткой, видели лишь сидящую на коленках фигурку, склонившуюся над вышивкой или чем-то в этом роде. Надя о приемыше только отмалчивалась, рассеянно кивая на любые высказанные вслух предположения.

Руководствуясь каким-то особенным чутьем, как бывает у кошек перед землетрясением, Надя однажды достала из-под кровати старый большой чемодан, обтянутый уютно пахнущей кожей, и уложила туда Раечку, сунув ей в тонкие, как соломка, длинные белые пальцы серебряный образок из Киево-Печерской лавры, и тут началось что-то вроде облавы – некоторые двери в их доме выбивали, говорят, топили кого-то в ведре, кого-то забирали, уводили куда-то, и было уже совсем не важно и не принципиально, кто это, немцы или наши. И когда дверь Надиного чуланчика распахнулась, часа в три ночи, в лицо ударил яркий свет мощного военного фонаря, и на пороге сгрудились незнакомые злые люди в кожаных куртках, открыть чемодан никто не догадался, хотя его двигали и так и эдак, пока обшаривали комнатку, и соседка по бараку, властно и обиженно приподняв подбородок, стоя чуть поодаль, теребила бахрому на шали. Что или кого искали, Надя так и не поняла, но выпускать дочку не то что во двор – в коридор общий боялась.