Роман Сенчин - Наш последний эшелон

– Я не такой. – Но отчего-то именно после ее рассказа захотелось напоить ее почти до бесчувствия и что-нибудь такое с ней сделать; заметил, что она, оказывается, чертовски обольстительна…

– Ты хорошая, Аэда, – сказал вслух.

– Спасибо. – Она смущенно улыбнулась, потом спросила сердечно: – Тебе тяжко жить?

– Хм, естественно!

– Тебе всегда будет тяжко, – пообещала.

– Да нет, перевоспитаюсь. Или продолжу жизнь суицидом.

Аэда пристально посмотрела на меня, покачала горестно головой:

– Глупый мальчик. Ох, глупый мальчик… – И, выдохнув решительно, продолжила: – А хочешь… хочешь… Хочешь, я буду тебе помогать? Буду твоей личной музой? А, Рома?

Я задумался. Всерьез задумался, но к решению пришел быстро (алкоголь помог):

– Нет. Не надо. Найдешь кого подостойней.

В глазах ее слезы. Я налил себе остатки вина. Для нее уже не хватило. Выпил.

– Тут сматывать удочки надо, а не бумагу марать. Какие тут к черту стихи! Все смешно и бесполезно.

– Не все! – Она уже плакала; лицо стало кислым, губы расплылись до ушей.

– Все! – А я был тверд и возвышен. – Поверь мне, Аэдка.

– Не все-о! Должна быть хоть ниточка…

Мне стало тошно. Я поплыл куда-то плавно, необратимо.

– … хоть тонкая ниточка, понимаешь!

Кинулся на балкон. Темная жидкость плеснулась из горла, комком полетела вниз. Шлепнулась. После паузы и сокращений в пищеводе – новая порция.

Голове стало легче. Ощущалась приятная пустота. Покалывание. На лбу капельки холодного пота. Руки крепко сжимают перила. Органы дыхания жадно засасывают ночную свежесть, выделяют углекислый газ. Глаза слезятся.

Стою на балконе. Аэда пропала. Я вспугнул ее, обидел. Зря обидел. Мы бы еще о многом могли поговорить. Поспорить. А потом, может, – покувыркались бы на Парнасе где-нибудь. Но она улетела. Стул опустел.

Я отказался. Зря отказался. Не современный подход. Упустил шанс.

Стою на балконе. Уже практически нет маленьких желтых квадратиков-окон. Люди спокойно спят. Завтра подвалит очередной нелегкий денек. Серия бесконечного сериала.

И как только не надоест?! Да в конце-то концов! Фу, как мне душно.

Вот так вот встать спиной к краю. Отвалиться на ограждение. Потянуться вверх, вверх. Вверх. Та-ак…

Секунда, другая. И – тело назад. Назад! Как там? – комон, май бэби!

Я с криком выпадаю из окна.

А может быть, без крика. Все равно.

Спиной вперед. Зеленая луна.

Все дальше освещенное окно.

Пятый этаж – это достаточно высоко. Успею понять? Нет, не успеть…

Я – асфальт, я – асфальт…

1992 г.

1

Незаписанные буквы погибших слов, несоставленных предложений. Они лежат в кривых окопах мозговых лабиринтов, образуют бесконечный частокол дымящихся рук. Руки сжимают и разжимают пальцы и просят о свободе. Забавные руки приятно выдергивать прочь, но еще приятнее откусывать эти подвижные пальцы и слизывать кровь. Соленую, вязкую начинку здорового тела.

Бежать, бежать до подкоса израненных ног, до разрыва артерий. Бежать, и падать, и силиться встать, и валиться снова, разгребая ступнями пустое пространство запутанной тьмы…

Нет, надо все записать, если другие записали не так и не то.

…Это очень тоскливо, когда тебе исполняется двадцать один от роду год. Это что-то не то. Это пахнет закостеневшим обликом тела, волосами на равнине груди, остановившимся взглядом. Становится страшно, и хочется крикнуть и прыгнуть на потолок. Хочется пусть не бежать, но хоть куда-то пойти. Выйти за дверь.

Но на улице просто мороз. Обычный мертвый мороз, который царит здесь с ноября и до марта. И это тоже очень и очень тоскливо. Мне так любопытно передвигаться в пространстве, а в такую погоду ноги несут в одно место – в тепло.

И я никуда не иду. Я сижу в своей, до крайности надоевшей, коробочке. Я поставил локти на письменный стол, голову опустил на поникшие кисти. Смотрю и что-то ищу в беспросветной серости злого молчанья окна.

Уши сдавливает тишина. Сдавливает и колет. Вчера были стерты все записи тех, кто мне помогал вдыхать кислород. Теперь – тишина. Теперь я жалею, что сделал это, – теперь мне совсем одиноко.

Знаете, когда человек одинок, он делает всякие глупые вещи. Не вещи – поступки. Не делает, а совершает. От одиночества он иногда себя убивает. Хотя это вряд ли глупый поступок.

Я себя не убью. Впрочем, и одиночества нет, я его сам себе выдумал. Мне это приятно. Мне приятно стонать, жаловаться, жаться к теплым предметам. Приятно жалеть себя, бормотать ни о чем.

…Разрушенных зданий, заверченных гаечек в мозге. Огни растерявшихся звезд. Молекулы хаотических действий. Черная дыра озарения…

Конечно, звонит телефон. И жизнь вливается в бред.

Телефон стоит под рукой, ведь я знал, что будут звонки.

Снимаю трубку, несу к голове.

– Алло? – спрашиваю спокойно, словно совершенно здоровый. – Алло, говорите.

– Привет.

Это Лена. Я так и знал. Отвечаю:

– Привет. Как дела?

– Норма-ально. А у тебя?

– Болею.

– Чем?

– Одиночеством.

– А-а, ну хватит! Не плачь.

– Скучно мне, Лен.

Лена находит лекарство:

– Приходи!

– Там холодно.

– Конечно, такая, прям, даль!

Я тихо смеюсь, отвечаю:

– Ну что ты, конечно, приду.

– Когда?

– Сейчас, уже выхожу.

Одеваюсь в прихожей добротно, на совесть. Мерзнуть я не люблю. Во мне мало крови, поэтому остываю буквально мгновенно. Случается, на ходу леденею.

В квартире никто не остался: родители на работе, сестра, Настя, у друга. Наверное, читают друг другу вслух Ричарда Баха…

Захлопнул дверь, провернул ключ в замке. Спускаюсь. Спускаться недалеко – один лестничный марш.

2

Улица. Прохлада подъезда сменилась мертвым холодом. Едкие щипки хиуса… Почти бегу, пряча нос, сунув руки в рукава полушубка.

Изредка кошусь направо, налево. Люди тоже прикрывают озябшие лица, движутся, как и я. Только больные и старые внешне совсем не торопятся…

Воздух мутный и грязный; красное пятнышко солнца. Я не чую, чем пахнет, – нос заполнился слизью. Микробы тонут в ней, слизь выползает наружу.

Добрался до дома под номером двадцать четыре. Это ее. Кирпичная пятиэтажка, точно такая же, как и моя. У нас весь центр города в таких вот домах. Невысоких, с толстыми стенами, сберегающими тепло.

Я спешу на третий этаж. Распрямляюсь перед дверью, звоню. Дверь открывается быстро.

– У-у-ух-х! – поскорее снимаю полушубок. – Мор-роз.

Лена смотрит и улыбается грустно.

Сняв унты, вынимаю носовой, отутюженный мамой платок и сморкаюсь. Сморкаюсь подчеркнуто громко и тщательно… Проделав всё это, обнимаю Лену, целую в мягкие губы.

Чужое тепло быстро перетекает ко мне. Прижавшись к Лене, наблюдаю этот процесс. Окунаюсь лицом в ее душистые, тоже мягкие и теплые волосы. Теплые, темные… Прячусь в ее волосах.