Роман Сенчин - Наш последний эшелон

Вот подоконник. Уселся. Снял шапку из норм морали. Погреюсь, а потом подамся домой. Обратно к себе в закуток, в шелест стертых кассет.

Надоело. Эта сфера замкнутого мироустройства. Эти микроявления бреда в макроявлениях общих законов и правил. Этот распластанный угол моего личного тупика.

Нет, я для чего-то пришел. Да, я хочу ее видеть. Нужно увидеть. Солнце в круглосуточной тьме. Марина…

Кишащее чуждым мне народом трехэтажное здание. Ненужные индивиды. Не все. Появилась Наталья. Заметила, улыбнулась.

Одна, кто улыбается мне без обмана. Верю, что рада видеть. Может, она даже отчасти меня понимает. По крайней мере, жалеет… Она на пятом курсе, а я, такой вот, – на первом. Вдруг свалился на голову.

Она умная, намного умнее меня. Ей интересно меня наблюдать. А я уважаю ее за то, что она меня наблюдает.

Подходит, говорит «здравствуй» и прыгает рядом. Совсем как равная мне. Смотрит искоса.

– Ты какой-то совсем уж… Ты решил уморить себя голодом?

– Нет, – отвечаю, – питаюсь нормально. Но, кажется, организм не желает усваивать.

– Сдал что-нибудь? – Это она насчет сессии.

Мотаю решительно головой. Слишком решительно, даже смешно самому.

– Дурачок, – вздох Натальи. – Пожалел бы родителей.

– Скучно.

– Это жизнь, понимаешь?

– На фиг она мне такая… Я не такой хочу жить. Я слабый, Наташа, мне нужен покой и тепло.

Наталья глядит на меня так же искоса. Как ей не надоест меня слушать? А я продолжаю:

– Есть люди – крепкие камни, а есть – размокшая глина, раздавленный ливнем бывший комок. И вот он растекается, умирает. Его нужно собрать, укрыть, положить на сухое. И он станет крепким. Не камнем… Знаешь, что глина живая?

– Тебя нужно обжечь хорошенько. По голой попе. И всё станет отлично. Вот так, мой дорогой. И больше никакие дожди тебя тогда не размочат.

Я прошу:

– Будь моей печкой.

Наталья морщит лицо:

– Много чести.

Я тихо и тяжко вздыхаю.

…Вижу залитое светом, бескрайних размеров пространство. Воздух звенит саранчой. Сухие травинки колышут легчайшие струи вчерашнего ветра.

Из-под старой, одиноко стоящей в степи, горбатой коренастой сосны бьет и бьет фонтанчик студеной водицы. Родничок омывает корни сосны, силы вселяют в нее. И дерево живо, его иглы упруги, остры. Тяжелые шишки висят… Под сенью этой сосны я всю свою жизнь отдыхаю…

Наталья, потрепав меня по колену, уходит. Я почти в забытьи. Я почти улетел, растворился, распался. Я почти превратился… Да, я почти там, под сосной. И не надо уже… Но тут я увидел Марину.

Вскочил и направился к ней.

Ах, разве возможно словами, тем более теми, в которых я существую, разве возможно о ней сказать всё. Разве можно ее описать?! Это музыка. Грустная музыка заблудившегося где-то поблизости счастья. Блуждает, блуждает, но меня не найдет… Марина, половина моя. Я знаю, что это ты, только ты. Как жаль, что ты про это не знаешь.

– Марина.

– А, здравствуй…

Приостановилась, ожидая, видимо, слов. Ведь я к ней подошел и должен, значит, что-то такое сказать. Что-нибудь. Что-нибудь нужно, если уж нам дана речь…

Уставшая, бледная. Печальны глаза. Ты такая еще мне милее, роднее еще.

– Марина.

– Ну, что ты? – сочувствующе вроде как произносит она.

Да, она знает, о чем я тоскую. По ком. И играет моею тоскою.

В суете этих тел, этих зачетных желаний я потерял все слова. Я просто хочу целовать ее бледные щеки, золотые обманные пряди, ее уставшие губы.

– Марина.

Мы сейчас кверху ногами от солнца. Мы раздавлены космосом. Мы рядом стоим в этом пединституте.

– Мне некогда, извини. – Она быстро пошла и слилась с пустотою других.

– Марина…

7

Я много прошел тупиковых путей в миражах разрисованных стен. И еще долго ходить, пока не откроется выход – общий предел. Луговые цветочки прошепчут: «Коне-ец». И наступит конец. Неприметная грань цепочки следов.

Облако, завязавшись в крутой узелок, польется звездами, утопая в вершинах засохшего неба.

…В заклеенность окон напрасно стучится мороз-мизантроп. И я в дверь напрасно стучу и звоню. Она в школе.

Еще все-таки утро. До дома мне не дойти. Я устал и продрог, и вообще не хочу ничего.

Сел на ступеньку. Прислонился к стене. Мне всё всё равно.

Столбик в термометре жизни дрожит в районе нуля.

Покой и мнимость свободы… Немного лекарства, излучина мягкой реки… Растрата невесомого веса…

А мягкие руки… Мне нужны сейчас мягкие руки. Любые, хоть руки реки. Теплые руки на теле… Кто-то рядом, кто-то готов подать тебе каплю лекарства. Лекарство любви. Пусть от него только хуже потом, но что еще мне поможет сейчас? Что еще спасет разум и душу? Только это. Любовь, которую и не назовешь таковою.

8

– Лен, наконец-то, – бубню я сквозь пелену дремоты.

Она наклонилась ко мне, присела, ища мой потухающий взор, погладила, поцеловала куда-то.

– Что с тобой? Что?.. Ты заболел?

– Я болею давно. Я так болею…

– Ладно, – испуг в ее голосе пропадает, появляется женская деловитость, – ладно, пойдем.

Она волочет меня в теплое чрево квартиры.

– Ну что ты? Ну что ты такой?! – Она, чуть не плача, меня обнимает. Ей досадно, что у нее такой парень.

Я как податливый стержень. Молчу.

Чай… Чай силы в меня возвращает. И ляпаю самый пошлый вопрос:

– Как в школе?

– Нормально! – Ей весело, что я оживаю. – Без двоек, – смеется, – но с тройками.

– А-а, тройки – это лучше пятерок. Троечник – потенциальный борец… Лен, знаешь, везде так дерьмово… Я сейчас побывал в институте…

Она гладит руку мою, сжимает своими. Но терпенья у нее не хватает. И она начинает сыпать вопросами:

– Тебе не надоело уже? Сколько можно так: все не так, все не этак. Ну что ты, а? Что? Ну ответь!

– Не могу я смеяться. – Ставлю чашку на столик. – Смех – это ложь. Вокруг действительно очень хреново. Замечать не хотят… И мороз.

…Тайна закутанных омутов сохраняется вечно. Бегущие ветры хотят ее отобрать и рассеять, но мы отбиваемся, сильнее ее укрываем. И ждем. А ветры куда-то уйдут, утомленные нашим упорством, и мы бросимся в омут, потеряв ощущение тайны и смысл борьбы.

Нет, это не призрак. Это не смысл и даже не тайна. Это насущность зимы. Противоядие холоду мертвых пустот. Просто тяга быть с кем-нибудь вместе. Физиология потных поверхностей тела. И что-то еще, без чего никак невозможно…

Всё ясно, понятно. Расписано, рассчитано, сказано. Всё изучено до последней микронной неяви. Психоанализ. Достаточно двух-трех сеансов… Но хочется маленькой тайны. Она будет вечно храниться в недрах холодных ветров…

– Лена, ты, наверное, самая лучшая в жизни моей. Я бы сказал тебе такие слова. Но, понимаешь… Эх, Лена, милая Лена!.. От тебя пахнет молодой весенней травой. Солнышко внутри твоих глаз. Но, понимаешь… Эх, Лена!..