Мария Метлицкая - Дорога на две улицы

И еще очень хотелось на море! Погреться на белом песочке, попрыгать на волнах, заплыть за буек.

Решила так – неделю в Москве, дома, а на две недели махнет в Сочи.

Расскажи Господу о своих планах…

А сложилось так, что Сочи, а точнее – Лазаревское, образовалось раньше Москвы. В горкоме дали горящую путевку в Лазаревское, в пансионат, одну на редакцию.

Не привыкшие к таким подаркам, все растерялись и стали гадать, как Савельич этим внезапным даром сумеет распорядиться. Притаились и ждали его решения.

Он же, будучи человеком нерешительным, мягким и справедливым, решил собрать летучку – и решение принять коллегиально.

Перед летучкой он не спал всю ночь, под утро посоветовался с Томочкой. Та рассудила справедливо. А именно: про Попова разговора быть не может – пьяница и разгильдяй. Слил из «козлика» канистру бензина, продал его какому-то колхознику и деньги, разумеется, пропил. Марь Иванну Томочка считала (и справедливо, кстати, вполне) сплетницей и посему тоже не жаловала. Да и к тому же у той гипертония. Ну какая ей жара? Рискованно.

– Зинка перебьется! – жестко припечатала Томочка.

– Почему? – удивился наивный муж.

– По кочану! – ответила она. – Не заслужила. Сопливая. И с больничных не вылезает. Как сопля выскочит – сразу на бюллетень.

Лариска в путевке не нуждается – полюбовник ее и так вывезет. Аббасов на диете – от своих кастрюлек с овсянкой никуда. Игнат в отпуск всегда дома, помогает матери по хозяйству. Толмачевых двое – путевка одна. А Серафима точно откажется – всего в жизни насмотрелась досыта.

Это была чистая правда. Савельич и не подозревал, что тихая Томочка, по природе доверчивая и совсем неревнивая, ревнует своего очень верного мужа Ивана. Именно к этой самой расфуфыренной кукле Зиночке. И бедная Зиночка тоже об этом не подозревала. Потому что совесть ее была кристально чиста – конкретно в этом вопросе.

И к красавице Ларисе Томочка тоже относилась ревниво. Чуть-чуть.

– Отдай путевку Ольге, – сказала жена. – Она и трудяга, и скромница. И поперед батьки никуда не лезет. И одинокая к тому же. – Тихо добавила: – И некрасивая такая, заморенная прям!

Вот к Ольге она точно своего Савельича не ревновала.

– А может, мне поехать? – осторожно сказал Савельич. – На море не был со студенческих лет. Да и забуду, как оно пахнет.

Томочка посмотрела на него с удивлением:

– Ты что, Вань? Спятил? А картошку копать? И опята пошли! И кабанчика резать! Какое море, Вань? Да еще и один – как холостой вроде!

Томочка обиделась, заплакала и ушла в кухню. Оттуда крикнула:

– А я вот твоего моря не нюхала и не померла, как видишь! На речке искупаюсь, не принцесса. Нам моря´ и столицы ни к чему!

Как можно мягче аргументируя, Савельич огласил свое решение. Марь Иванна покраснела, вспотела и, плотно сжав тонкие губы, опустила глаза. Лариса равнодушно разглядывала ногти. Серафима читала газету. Толмачевы накануне поссорились и дулись друг на друга. Море им было до фонаря. Аббасов мучился изжогой и мечтал поскорее съесть ложку соды.

Витька Савельича поддержал – на пляжи` ему было решительно наплевать. А вот Зиночка обиделась не на шутку. Фыркнула, схватилась за сигарету и на всю жизнь возненавидела Ольгу.

Ольга позвонила в Москву и объяснила ситуацию. Мать, как показалось, обиделась. Вместо того чтобы порадоваться за дочь, сухо сказала: «Ну, Леля, как знаешь».

В Лазаревском было прекрасно! И наплевать, что номер, узкий, как трамвай, был сырой и пах плесенью, вполне по-хозяйски прижившейся в душевой и комнатных углах. И наплевать, что еда в столовке была практически несъедобной – синеватые сосиски, жилистые бифштексы и пустые остывшие супы. Все это было пустяками и сущей ерундой! Потому что из окна – только руку протяни – было видно и слышно море.

И мелкая галька, и белое, щедрое, слепящее солнце. И набережная, по которой неспешно прогуливались по вечерам умиротворенные и расслабленные отдыхающие.

Никто не спешил, и все улыбались и кивали друг другу при встрече, оставив позади все проблемы и заботы. Хотя бы на пару десятков деньков.

Ольга в столовую не ходила. Покупала на базаре фрукты и овощи, свежий хлеб, молоко и, если повезет, – кусок сыра.

Вечером на набережной, если был свободный столик, она присаживалась в кафе. Немолодой армянин варил кофе на песке – крепкий и сладкий, и подавал его со стаканом холодной воды.

Он улыбался Ольге, как старой и доброй знакомой:

– А уснешь после кофе, красавица?

Ольга улыбалась в ответ и пожимала плечами:

– Как получится!

– Дай бог, чтобы не получилось! – восклицал он. – Ночи в твоем возрасте должны быть бессонными, деточка! Тем более здесь, на море!

Она смеялась и махала рукой:

– Шутник вы, дядя Вазген! Скажете тоже!

Он подсел к Ольге на пляже.

– Не могли ли вы дать мне газету? На пятнадцать минут – в киоске уже все расхватали.

– Забирайте насовсем! – ответила Ольга. – Все прочитано. Ничего нового и интересного, уверяю вас!

– Привычка, – объяснил он.

Солнце слепило в глаза. Она не видела его лица – только силуэт. Хороший рост, широкие плечи и сильные, крепкие мускулистые ноги.

Вечером они столкнулись в кафешке дяди Вазгена. Он подсел за ее столик.

Разговорились. Старый армянин подмигивал ей хитрым и умным глазом.

Он рассказывал о себе. Коренной питерец, женился после института на девочке из Мурманска. Уехал к ее родне. Родилась дочь. Потом развод – спустя шесть лет. В Питер он не вернулся. Прижился на Севере, да и с работой все сложилось. От работы дали крошечную квартирку, и он счастлив. Дочка приходит на выходные, они большие друзья.

Ольга скупо рассказала о себе. Новый знакомый удивился:

– А наши истории похожи! И вы, и я сбежали из столиц и возвращаться не собираемся.

– Почему? – удивилась Ольга. – В Москву я вернусь. Непременно. Там родители, брат и сестра. Нет, вернусь обязательно, – покачала она головой, словно убеждая в этом саму себя.

Три дня они гуляли почти до самого рассвета. Сидели на пляже и говорили, говорили.

На четвертый день новый знакомый остался у нее в комнате. Дежурная по этажу сладко подремывала, положив голову на стол.

Они просочились мимо нее почти бесшумно. Боялись только расхохотаться.

Следующие три дня на море они не ходили. И в город не ходили, и в столовую.

Ольга принесла из столовки нарезанного хлеба и соли. В миске оставались помидоры. Вода в кране была.

И еще – было счастье, куча невероятных открытий, откровений, восторгов, слез, умилений, неимоверной усталости, небывалой легкости – всего-всего. Помногу и понемногу.

Была любовь. Вот что приключилось с ними.

Потом Ольга часто думала – и ее охватывал ужас и паника: а если бы горком не отдал эту путевку? Или отдал кому-нибудь другому? В поликлинику, например. Или в музыкальную школу. Или Савельич распорядился бы иначе. Или… Да мало ли, что могло бы быть!