Мария Метлицкая - Дорога на две улицы

Главное то, что есть. И то, что уже случилось. Просто теперь надо было как-то со всем этим жить. И приспосабливать к этому свою прежнюю жизнь – абсолютно бесполезную и никчемную, как теперь ей казалось.

И что-то решать. Потому что не решать было невозможно.

Впрочем, так думала она.

Он, к сожаленью, так не думал.

Кстати, звали его Евгений.

В Москву она, конечно, не поехала. Когда кончился срок ее путевки, сняла дешевую коморку довольно далеко от моря. От моря далеко, от него близко. Его отпуск заканчивался через десять дней. Их новая и прекрасная жизнь теперь протекала в крошечной пятиметровой конуре вдали от моря.

И не было прекраснее этой самой конуры на всем белом свете. Какие там дворцы иранских шахов и британских монархов!

Да и какое море, о чем вы! Не до моря было им вовсе, не до моря.

И не до кого на всем белом свете.

Потому что на всем свете были они одни.

Спустя много лет, когда история этой отчаянной любви и бесконечного романа канула наконец в Лету, избавив ее окончательно от иллюзий и страданий, больше всего ее удивляла она сама – точнее, ее поведение во всей этой истории.

Впрочем, ее холодная, рассудительная и крайне ответственная голова встала на место довольно скоро – года через три. Что, согласитесь, для отчаянно влюбленной молодой женщины не так уж и много.

Вернее, года через три она начала понимать, что ситуацию слишком приукрасила, своего любовника переоценила сильно и незаслуженно, но сделать с собой ничего не могла. Да и не старалась, честно говоря. С годами, когда постепенно прошло желание свить собственное гнездо и она уже окончательно поняла, что осталась бездетной, и с мыслью этой уже сжилась и совсем свыклась, она даже была рада такому течению событий: редкие и все еще яркие встречи на нейтральной территории – в гостинице или в свободных квартирах, совместные отпуска, переписка и телефонные разговоры.

Наблюдая семейную жизнь знакомых и не очень, она находила множество плюсов в своей истории – никакого быта, который она, как и мать, так и не полюбила, никакого планирования общего бюджета, выкроенных у мужа денег, клянченья новых сапог и сережек, споров о воспитании детей, раздражения в адрес престарелых родителей. Ничего этого у них не было. И еще не было самого главного – усталости друг от друга.

Какая усталость, если встречи так нечасты – три или четыре раза в год.

А вот чувство вины осталось. Перед матерью и отцом. Как она могла так отодвинуть их в те, первые годы? Как смогла приказать себе не думать о Никоше, Машке-маленькой, отце, Гаяне? Дезертировать с передовой?

И вот этого она себе и не простила – никогда. И всю оставшуюся жизнь, как могла, искупала.

А могла она хорошо.

Борис после истории с Димой Комаровским – мальчиком, умершим у него на операционном столе, – совсем поник. На больничном просидел почти месяц. Первые недели просто молчал. Не разговаривал даже с Еленой.

Она усаживалась на край кровати и пыталась его утешать. Слова были банальны, но, как все банальное, справедливы и жизненны.

У каждого врача есть свое кладбище. Тем более – у оперирующего хирурга. Не бывает, что даже самый лучший и талантливый врач не совершает ошибок. А сколько жизней ты спас? Не считал? И она начинала припоминать сложные случаи из практики мужа. Разумеется, пальцев не хватало.

Он мотал головой:

– Все не так, Лена. Все НЕ ТАК! Ничего из вышеперечисленного не оправдывает ТОГО.

– Почему? – возмущалась она.

– А потому, что оперировать мальчика я не имел права! Потому что я был болен! Простужен – это раз. Перед операцией схватило затылок – померил давление. Высоченное. Выпить таблетку забыл, закрутился. И не имел права подходить к операционному столу! Не имел, понимаешь? Потому что температура, потому что слезились глаза и тряслись руки! Потому, потому и потому!

– Тебя вызвали! Попросили! Ты уже спал в своей постели! А подвести товарища не мог! Потому что у нее, у Веры, ситуация была куда сложней!

Он опять крутил головой:

– Нет и еще раз нет. Здесь на авось полагаться нельзя. Это человеческая жизнь. И рассчитывать только на свой опыт было по крайней мере глупо и безответственно. Да я просто не имел на это права – рисковать. И мальчик умер не от осложнений, как ты пытаешься меня убедить! Он умер от банальной врачебной ошибки! Моей ошибки! Потому… Потому что я был рассеян. Думал только о том, как бы добраться до кровати. Выпить чаю с аспирином. И – уснуть. Вот какие мысли у меня крутились, понимаешь? И кружилась голова, и плохо видели глаза. Но никому это не должно быть интересно. Потому что мои оправдания ничего не стоят. Ноль. Им вообще нет тут места, моим оправданиям. И не объяснить старшему Комаровскому, что я грипповал, понимаешь?

Она молчала. Доводы кончились.

Он хотел уйти из больницы, насовсем. Просил у главного расследования дела. Коллеги отговаривали его. Патологоанатом, выдавший заключение по Комаровскому, упрямо считал, что Луконин не виноват. Просто так получилось, совпало. Доказать вину хирурга сложно, да и зачем? Луконин – прекрасный оперирующий врач, с огромным опытом и положительной статистикой. Да и больнице лишние висяки ни к чему, и так хватает.

Немолодой отец Димы Комаровского скоропостижно скончался от инфаркта. На расследовании настаивать было уже некому.

Главный оформил коллеге отпуск. Елене сказал: «Пусть приходит в себя. Сроки не ограничены, что-нибудь придумаем».

Но дело было не в сроках – дело было в Борисе. Она знала: если уж он решил…

Через три месяца Борис вернулся в больницу. Замом главврача не по медицинской – по хозяйственной части.

На него показывали пальцем: такой хирург! Спятил мужик, свихнулся. Зачеркнул свою жизнь. Вынесли вердикт: дурак, чистоплюй. Пришел на теплое местечко. Да! И еще – слабоват. Не орел, словом. Не орел.

К операционному столу Борис больше не встал. Никогда. И больше никогда не заходил в оперблок.

Генералов возник в их жизни в нужное время и в нужном месте. Точнее – совсем не вовремя и не к месту. Тогда, когда их отношения с Борисом окончательно зашли в тупик и превратились в добрососедские (не всегда, кстати!), сестринско-братские или просто дружеские.

Елена от этих метаморфоз все еще сильно страдала. Окончательно возненавидела свое отражение в зеркале – широкобедрая, костистая тетка с безжалостно выпирающими косточками на широких ступнях, узловатыми кистями натруженных рук, с поредевшими и поседевшими волосами, смотрящимися не очень опрятно, с зарождающимися глубокими складками у краев сухих, почти бесцветных губ.

«Ничего не осталось! – думала она. – Вот просто ничего! А была ведь совсем недавно высокая и статная женщина с узкой талией, крутыми бедрами, роскошными легкими и послушными волосами, глазами прохладного серого цвета и темными густыми ресницами – завистью всех знакомых женщин. Куда все ушло? Потонуло в мыльной воде грязных сорочек, в содовых растворах бесконечного мытья кастрюль и сковородок. Покрылось пылью вместе со старыми книгами. Истончилось, поблекло, испарилось. Вместе с надеждами и ожиданиями».