Мария Метлицкая - Дорога на две улицы

И добавила, покачав головой:

– Не ожидала я от тебя, Ленка. Не ожидала. Тетеха тетехой – а тут… Прямо на дыбы встала. Характер, так сказать, проявляешь. Вот только зря, мне кажется. Не тот случай. Извини, что тебе это говорю. Ну а если бы зеркальная ситуация? Ну наоборот, с твоей дочерью? С Лелькой, например? Вот привела Ольга, прости, инвалида. И ты, женщина и мать, понимаешь – как муж он, мягко говоря… И что бы тогда? Ты не встала бы на дыбы? Зачем тебе, Леля, мужчина, мягко говоря, не очень полноценный? Так что радуйся, что у девки этой родителей нет, что сирота. А дети – так, может, это и хорошо? Мужиком себя ощутит, кормильцем. Да и душа у него светлая – полюбит их еще так… Пуще родного отца. Ведь свои-то вряд ли будут. А корысти в ее действиях я не вижу! Какая тут корысть – за инвалидом ухаживать!

– Тебе не понять мою боль, – сухо бросила Елена. – У тебя сын здоров!

Эля расхохоталась от души:

– Нашла чему позавидовать! Мой Эдик – законченный идиот. Даром, что здоров! Голова-то пустая! Весь в бабулю-воспитательницу. А насчет боли, – Эля тяжело вздохнула, – ты права. Только у каждого она своя. И каждому кажется, что его яма черней и глубже.

И опять покой исчез, испарился, как утренний туман. Растаял. Снова бессонные ночи, снова тревога и слезы. Как она по нему скучала! Заходила в его комнату, садилась на кровать, брала в руки его рубашку и плакала, плакала.

Как-то зашла Ольга. Увидела и раскричалась:

– Как по покойнику, ей-богу! Хватит, мам!

Она и сама удивлялась – сколько было горя, сколько! Все перенесла, выстояла. А тут… Сломалась. Согнулась пополам. Ни на что ни сил, ни желаний.

Борис сказал как отрезал:

– Оставь их в покое! Хватит! Делом лучше займись! – И добавил, что больше ничего не хочет обсуждать.

Ольга посмеивалась:

– А ты классическая свекровь, мам! Вот уж от кого я этого не ожидала!

Эля осуждала:

– Дура – вот кто ты есть! – И тоже, покачав головой, добавляла: – Вот от кого не ожидала…

А мать, у которой она искала поддержки или хотя бы сочувствия, и вовсе отличилась:

– Ну вот, хорошо. Пристроила.

«Совсем спятила», – возмущенно думала Елена, торопясь на вокзал.

Опять никто не понял и не поддержал! Получается, опять все предали – как всегда. И опять она одна.

Думала ли она про Ирку? Конечно, думала. Правда, не так часто, как раньше. Даже лицо ее представляла уже расплывчато, смутно. А детские фотографии брать в руки боялась. Но знала – материнское сердце, – что у нее все в порядке. По ее, Иркиным, понятиям и меркам. Здорова, одета, обута, не голодает.

Человек сам выбирает свою судьбу – все понятно. И все равно мучило – почему ? Как могло так получиться? В кого, господи? Когда пропустили? В их-то семье! Все вспоминала, перебирала по дням.

И вины своей не находила. Все в семье было детям, все для детей. С одной грядки – все трое.

А еще в голове стояли слова Бориса, сказанные лишь однажды. Впрочем, такое два раза не повторить, язык не повернется.

– Лучше бы она умерла, – сказал тогда он. – Один бы раз отрыдали.

Ей тогда стало так страшно, что она стала задыхаться. Как он мог? Ей, матери, сказать такое ?

Оправданий, как обычно, она ему не искала, а обида осталась на всю жизнь. Такая обида…

Правда, и не поминала ему этого никогда.

Может, приберегала? Что бы однажды ударить посильней? С ног сшибить одним махом?

Жизнь Гаяне была тихой и однообразной, как медленное течение старой, заросшей травою реки.

И предложи ей сейчас другую, более яркую жизнь, полную событий и впечатлений, она бы испугалась и отказалась.

Коммуналку наконец расселили, и Гаяне отправилась в новую квартиру. Новую и отдельную – чудеса!

Когда грузчики внесли в квартиру мебель (свекровин буфет с «финтифлюшками», кушетку, дубовый стол и четыре венских стула), чемодан с носильными вещами, узел с бельем и коробку с посудой, она плюхнулась на кушетку и просидела так до позднего вечера.

Очнулась, когда квартира погрузилась в темноту. Соседние дома еще не заселили, снег не выпал – освещения извне не было вовсе.

Она подошла к окну и сразу, громко охнув, отпрянула. Одиннадцатый этаж против прежнего второго! Потом прижалась лбом к холодному стеклу и попыталась разглядеть жизнь за окном.

А за окном жизни не было. Строительные краны замерли до утра, чуть склонив жирафьи шеи, темная и блестящая от дождя дорога была вдалеке, и редкие машины проносились по ней. Соседние, уже построенные, но еще не заселенные дома чернели пустыми глазницами.

Она опять села на кушетку и завыла, закрыв лицо руками.

Ей показалось, что жизнь сегодня закончилась. Закончилась вместе с ее старой, уютной и любимой комнатой, знакомым видом из окна, любимыми обоями в коричневую клетку, потолками высотой почти в четыре метра с гипсовыми резными карнизами, утренним клекотом голодных голубей на подоконнике и ощущением жизни вокруг – только распахни окно или выйди за дверь. А там, за дверью квартиры, была знакомая и шумная улица, густо засаженная тополями и липами, запах свежего хлеба из соседней булочной, знакомые лица соседей, ставших почти родственниками, потому что про их жизнь известно все или почти все. В гастрономе за прилавком – знакомая продавщица Люся, оставляющая ей, как всегда, свежий кефир. В газетном киоске, укутавшись в оренбургский платок, сидит, как непременный атрибут улицы, мерзлячка Фаина и улыбается ей, как старой доброй знакомой. И всегда держит для нее дефицитную «Работницу» и самое ценное – свежий номер обожаемой «Юности». Кивает и постовой, молодой круглолицый парень, имени которого она, конечно, не знает. И старый сапожник приветливо машет ей из маленькой стеклянной будки, интересуясь ее делами и здоровьем.

Все исчезло.

Вместе со старой булочной и молочной в двух кварталах от дома. Вместе с соседками, сидящими на лавочке у подъезда. Вместе с огромными деревьями под окном, старым подъездом с выщербленной разноцветной плиткой на стенах, с рыжей кошкой Маруськой, старожилкой и любимицей двора.

Закончилась жизнь. Ее прежняя, такая знакомая. Не слишком сладкая, совсем невеселая, но все же та, в которой она ориентировалась и существовала, как умела.

Привыкшая к одиночеству – почти привыкшая, если к этому вообще можно привыкнуть, – сейчас, в новой квартире, еще пахнувшей свежей побелкой и краской, с непривычно гудящим за входной дверью лифтом, со сквозняком, шипевшим из-под плохо пригнанных оконных рам, с дурацкими обоями в жизнерадостный салатовый цветочек, она чувствовала себя не просто одинокой. Она чувствовала себя словно заживо похороненной в новом, как теперь говорили, спальном районе с веселым и весенним названием Вешняки.