Михаил Идов - Чёс (сборник)

Постепенно у него перестало екать сердце при виде бегущей строки со сводками, перестали сниться американские горки в двухмерной координатной клети. Аббревиатура СТРСХ одомашнилась, слилась со стадом себе подобных. В крови таяли последние адреналиновые льдинки. Он заметил жену и сына.

– Мы можем позволить себе все, – произнес Юсуф, задумчиво глядя в бокал бароло. Он и Джайна взяли за привычку ужинать в крохотной итальянской вилле на крыше отеля “Шератон Куала-Лумпур”. Вилла была построена из тосканского известняка по аутентичным чертежам; ее окна выходили на обсаженный пальмами олимпийский бассейн.

– Мы можем позволить себе все, – повторил Юсуф. – Но нам не нужно все. Нам нужно только лучшее. А его в этом мире по определению мало. Следовательно, главное – знать, где его найти.

– Кого его? – спросила жена, завистливо глядя на вино.

– Лучшее.

Коренастая Джайна в шелковом головном платке и бутыль бароло, обернутая в льняную салфетку, слегка напоминали друг друга. Джайна прекрасно знала этот сорт и даже этот урожай: кружок энофилов при “Шератоне” регулярно устраивал закрытые дегустации для женщин. Она сама его Юсуфу и порекомендовала. Но пить при супруге все-таки стеснялась.

– Взять, например, образование, – продолжил Самсудин. – По нашим меркам, маленький Осман говорит на очень хорошем английском. Намного лучше меня. Но это английский, над которым будут смеяться в Лондоне.

– Даже если выписывать репетиторов из Лондона?

– Даже если. Все равно ведь ребенок обречен читать безграмотные газеты и смотреть безграмотные программы. Все равно ему придется иметь дело с китайчиками. Слушать их чудовищный синглиш.

– Юсуф! – Джайна быстро оглянулась по сторонам. – Мы в приличном месте!

– Да я не против китайцев, – Самсудин досадливо хлебнул бароло, уже не притворяясь, что прислушивается к нюансам букета и послевкусия. – Без них я до сих пор бы торговал хламом на Джонкерс-стрит. По мне, пусть уж лучше Осман общается с китайцами, чем с ленивыми бумипутра.

– Ну знаешь! – Джайна, скривив губы, уставилась в окно. В дальнем, глубоком углу бассейна беззвучно плескалась белая девочка в лимонном купальнике.

– А что я такого сказал? Мы ленивы, дорогая, это факт.

– Если следовать твоей логике, ребенку вообще не стоит знать, откуда он родом, – фыркнула жена. – К сожалению, в тринадцать лет поздновато подкинуть его на крыльцо какой-нибудь паре из Стокгольма.

– Поздновато. – Юсуф сегодня покладист, отметила Джейна. Она по опыту знала, что сулит подобный тон: решение уже принято, и любые ее аргументы будут рассматриваться как, скажем, инициатива перенести хадж из Мекки в Мелакку. – Но я же не говорю о каком-то там предательстве. Я говорю о нормальном европейском образовании. Если хочешь, – муж пожал плечами, – потом можно будет вставить особый пункт в завещание. Мол, не видать тебе, сынок, наследства без доктората по исламу. А?

На дне и по периметру бассейна зажглась подсветка. Стену напротив разом накрыло подвижной чешуей бликов.

– Я не знаю, шутишь ты или нет, – пробормотала Джайна. Ртутный свет лежал на ее темном лице.

– Знаешь. – Самсудин довольно потянулся, блеснув зубом и запонками. – Я никогда не шучу.

Осенью 1998 года Сэм Самсудин, кронпринц газированной империи, был водружен за парту в одной из лучших частных школ Швейцарии – Institut le Rosey близ городка Ролле. Уроки велись на двух языках, французском и чуть припахивавшем Тюдорами кингс-инглиш. Сэм Самсудин в течение семестра впитал оба, немного смешав, за что и получил прозвище Спонж (а по-французски, соответственно, Эпонж): кругловатый, кремовый, с немой картой ветрянки на заметных брылях, он и внешне напоминал губку.

Учился Сэм не хорошо и не плохо. Его основным талантом была этническая мимикрия. К концу года английские сверстники принимали его за австралийца, а французы – за баска. Третьеклассником – классы в “Ле Розэ” шли в обратном порядке, от десятого к первому, – Спонж сильно расстроил мать, заявив по телефону, что находит родной бахаса-малейжа грубым и неблагозвучным. Плебейский воляпюк, сказал сын, lingua pauperam , и привел в пример неприкосновенное слово “мердека” (свобода).

Зимний кампус, где roséens коротали январь и февраль за приличествующими сезону занятиями, располагался к востоку от Ролле, в Гстааде. Здесь Спонж с показным рвением топтал лыжню, под треск флажков кряхтя вбивался на ледовой трассе в боб, нарезал спирали по льду пустого катка. Его стиснутые пластмассой ступни постоянно отмерзали; в окоченелом бесчувствии каток представлялся Самсудину грампластинкой, заведенной на 33 1/ 3, а сам он – мягко кивающей, но в целом статичной иглой. Особой музыки из-под его коньков не доносилось, лишь шип и хруст, лишь тот сохлый, убитый звук, что таится за последней нотой каждой песни и последним кадром каждого фильма: хр, хр, хр.

В ту ночь Джеффри Мастерсону приснился более или менее лев. Лицом (мордой то, что обрамляла его свалявшаяся в растаманские колтуны грива, назвать было трудно) он походил на боксера Майка Тайсона. На спине у льва лежали два крыла с грязноватыми, как у деревенского гуся, перьями.

Мастерсон не особенно удивился. Последний месяц ему и наяву являлись штуки почище. Седьмого января – ровно через две недели – он был обязан сдать в редактуру рукопись восьмого и заключительного романа серии “Кровавый закат”, “Слезы песка”, который издательство “Траубман и Блау” терпеливо дожидалось уже шестой год наряду с каждой грамотной домохозяйкой Западного полушария. Этот крайний срок был самым крайним из полудюжины пропущенных Мастерсоном под все более и более вычурными предлогами; непосредственно вслед за ним контракт считался разорванным, а аванс возвращался издателю. Тот самый аванс, на который Мастерсон без излишеств, но с достоинством прожил с ноября 2004 года по февраль 2005-го. Более того, по условиям договора серию отдавали на завершение другому писателю. Торговая марка “Кровавый закат” и имя Найджел Фоксвуд принадлежали издательству. Мастерсон по глупости продал их вместе со своей первой рукописью, не ожидая успеха.

Проблема же состояла в том, что “Слезы песка” существовали только на бумаге. Выражаясь гораздо точнее, на бумаге контракта. За пять с лишним лет Мастерсон не добавил ни строчки к тем двадцати семи страницам, на основе которых продал идею романа Траубману. Теперь он был прикован к заявленной теме (мирную жизнь Фоксвуда, баронета и дипломата, в Британской Малайе прерывает похищение старой подруги) и обстоятельствам (первая англо-афганская война, 1839 год) без малейшего понятия, что с ними делать. Игривые намеки на американский империализм и Джорджа Буша, которые он намеревался вплести в ткань повествования, успели устареть, а сюжет все не материализовывался. Каждый раз, когда Мастерсон садился за компьютер и открывал ненавистный файл tears _ DRAFT 1. doc , его охватывало некое дремотное оцепенение. Он проверял почту, читал “Таймс”, зачем-то редактировал задним числом свои студенческие статьи, заглядывал на сайты односторонних знакомств с безымянными девушками и однажды даже прочел от начала до конца, не пропуская ни строчки, содержание окошка “Об этом компьютере”. Роковой срок тем временем приближался. В таблоидах зашептали о нервном срыве. В последнем, отчаянном штурме крепости собственного вдохновения Мастерсон задействовал все известные ему средства. За один декабрь он успел испробовать психотерапию “первичного крика” по методу Артура Янова (пока не стали жаловаться соседи), сайентологию (чересчур накладно), общение с духом Риоки Инуэ (тот оказался жив), чешский абсент и псилоциби-новые грибы. Так что, повторимся, крылатый лев был отнюдь не самым странным из предновогодних видений Джеффри Мастерсона.