Сергей Шаргунов - 1993

Хозяева молчали.

– Можно покурить? – спросил Янс.

– В окно, – сказала Лена.

– На улице, – сказал Виктор.

Янс повернулся к Лене:

– Значит, всё будет окей?

– Ты кого слушаешь? – вмешался Виктор. – Ты меня послушай. Она всех всегда утешает. Она и мачехе своей говорила: “До ста доживешь”, а той восьмидесяти не было – сгорела заживо. Троллейбусы горели – видел новости? Это наша Валентина горела…

Лена сделала несколько шагов к дверям, настороженно прислушиваясь.

– Что там? – спросил Янс тихо.

– Ничего, – Лена скользнула по нему прохладным взглядом. – Коза! Орет, отсюда слышно. Кормить надо, доить надо. Танька смылась, про нее забыла. Пойду разбираться. Под такие разговоры толком не поешь…

– Понял! – Янс с неожиданной проворностью вскочил из-за стола, качнулся и схватился за него рукой. – Виноват! У вас забот полон рот, а я… Мужика спаиваю, да? Ухожу, ухожу! Переживаю я, милые… Душа стонет, что-то чует. Спасибо, хоть душу отвел! – Размахивая руками, он вылетел из гостиной.

– Он в таком состоянии убить может, – сказала Лена.

– Меня бы убил, а ты бы с ним пировала, – сказал Виктор.

– Ты что несешь такое?

– Ночевку при живом муже предлагает!

– Да я знала, что он откажется. Я просто поддержать хотела, его ж трясет всего.

– Что, я не видел, как ты на него смотрела?

– Ой, Вить, не надоело?

Ася, открывшая рогом сарай, стояла среди огорода и объедала салат.

Она подняла голову, узнала хозяйку и длинно, с болью и радостью закричала.

Лене пришлось растолкать мужа – раздевшись до цветастых семейных трусов, тот прикорнул на диване.

– А кто доить будет? – Она щипала его за задницу сквозь сатиновую ткань и стыдила в ухо.

– Соседа попроси, – лепетал он сонно.

– Уже просила. Он не умеет ничего. Только целоваться.

– Чего-о? – Виктор, не разлепляя глаз, взметнулся мясной громадой и спустил ноги, нашаривая тапки.

– Одежду на пол побросал, – укорила Лена. – Носки нестираные.

– Вот и постирай!

– Ногти отросли! Каменные! Смотреть страшно. Их-то сам постриги, не маленький! Я тебе не мамка, верно? Иди! От Татьяны помощи не дождешься, вся в тебя.

Доили козу, как обычно, на веранде. Виктор сжимал шерстяные бока голыми рыжеватыми ногами и, разгоняя сонливость и хмель, читал торжественно стихи Бориса Гунько, которые запомнил из газеты “Молния”:

Коза заблеяла, мотнула головой, ударила копытцем.

– Ты что творишь? – возмутился Виктор. – Ты ей так сосок оторвешь!

– А ты меня не зли!

– А где Таня?

– Вспомнил!

Таня пришла домой, когда отец смотрел программу “600 секунд”. Он, попутно разбив тарелку, нажарил сковороду картошки с грибами и, отгрузив себе половину, уплетал перед телевизором под остатки водки. Он раскисал в каком-то ужасно приятном расслаблении. Невзоров показывал репортаж “Застава” – о российских пограничниках, атакованных духами на границе Таджикистана с Афганистаном. Бой длился сутки, из сорока солдат в живых осталось восемнадцать. Окровавленные, в бинтах, голые по пояс, с бритыми головами, они рыдали на солнцепеке, пытались равняться, и всё время повторяли “бля”. Раненый лейтенант по фамилии Мерзлихин докладывал срывающимся голосом, что застава выдержала удар.

Из прихожей доносилось:

– Мать с ума сходит, коза орет, а ты…

– Она всегда орет.

– Ты где шлялась? В каком ты виде? В чём это ты? А что с глазами?

– А что с ними?

– Красные! С волосами что?

– Что не так?

– Ты как разговариваешь? А ну дыхни! Витя!

– Не мешайте смотреть!

Лена подскочила к нему:

– Тебе до дочери дела нет…

– Досмотрю и разберусь.

– Смотришь всякую дрянь.

– Хорошее… Не мешай!

– Хорошее… Людей убили – ему хорошо. Мальчишки плачут – он доволен.

– Отойди, не загораживай! Это офицеры наши… Кровь проливали…

– За что?

– Помолчи!

– Надоели! Давно пора вывести войска из разных мухосрансков. А вам всё неймется.

– Вам, не нам!

– Нет, вам! Вам! Спать иди! – резко махнула она рукой на заглянувшую в гостиную лунатичную Таню.

Август девяносто третьего дошел до середины, прихрамывая и полнея, наливаясь винным, всё более кислящим соком.

Днем было жарко до тошноты, и от одного вида пыльной дороги мгновенно пересыхало горло.

Ночами небо было взбудораженным, белесые звезды пульсировали и плескались, и Виктор несколько раз, запершись в своей комнате, дрожащими руками настраивал телескоп у распахнутого окна.

Таня, стараясь прийти в себя, провела несколько дней дома, прибралась в комнатах, сварила кастрюлю душистых щей с телятиной. Вечером, в серебристо-голубой полумгле, она выбиралась на огород и щедро поливала растения из шланга, который, закрепив на кране в ванной, протягивала вниз по крыльцу.

Коза хоронилась в сарайчике, охрипла и очень много пила. В мягких сумерках Лена остригла ее большими, заржавевшими, неповоротливо щелкавшими ножницами. Таня, встав к Асе лицом, держала ее за теплые рога: снежная шерсть падала на сухую землю, на выгоревшую траву, на камешки козьего изюма и стелилась прихотливо.

Таня смотрела на опавшую шерсть скорбно, словно на нечто символическое. Тем же вечером из окна она увидела, как в сторону станции идут мальчик и девочка. Она знала эту девочку, Катю Лагутину, обыкновенную, ничуть не лучше ее, только постарше. Неизвестный мальчик громко разговаривал с Катей и жестикулировал, влюбленно заглядывая ей в лицо, и Таня подумала: “А у меня никого нет”.

Она отвлекалась заботами по хозяйству от тянущей изнутри сильнейшей тоски. Тоска угнетала, держала прочно. Таня чувствовала себя обворованной по-крупному. Врубала телевизор, переключала каналы, пыталась решать кроссворд, мяла газету, перебирала старые книжки на полке, брала “Трех мушкетеров”, читала с самого начала, потом с середины, напрасно пытаясь вернуть детский интерес. Она понимала: ушло что-то важное, так не должно было быть. То, что представляло жгучую тайну и было связано с красивыми, но возбуждающими намеками в книгах или похабными, но манящими байками Риты, случилось как-то позорно и жалко. Она опять вспоминала кошмарность произошедшего, не могла вспомнить и половины и где-то глубоко надеялась, что всё приснилось. Она бесконечно уходила в ванную, будто бы ополоснуться от жары, и там с любопытством и стыдом исследовала себя, снова с усилием вспоминала Тишково – то в ярких кадрах, а то в расплывчатых и засвеченных – и краснела от унижения…