Денис Драгунский - Пять минут прощания (сборник)

Дело было после обеда.

Дело было в одном не очень далеком, но теперь уже заграничном городе – случается ведь такое, когда наши города вдруг становятся иностранными – но ничего особенного, кстати. Примерно полвека назад это происходило в Британской империи, а в Средние века вообще было обычным делом. Что-то я отвлекся. О чем это я?..

Да, вот о чем. В одном теперь уже заграничном городе был пригород. А в пригороде был дом отдыха. И в этом доме отдыха жили участники летней школы молодых ученых.

Поэтому на письменном столе лежали книги с закладками, тетрадки, карандаши и блюдце с недогрызенным яблоком. Еще – пепельница. Пачка сигарет и зажигалка.

А еще на столе сидела девушка Маша.

Она обнимала молодого человека, а он ее. Он стоял, она сидела на столе и обнимала его не только руками, но и ногами тоже, у нее были сильные ноги в черных бриджах, белых носках и кедах. И этими прекрасными ногами она обнимала его за бедра, пока он обнимал ее за плечи и талию. Такие у них были раскованные, но на данный момент пока еще невинные ласки.

Они обнимались и болтали о всякой ерунде, и вдруг она спросила:

– А что Алиса скажет? Не обидится? Скажет Алиса: а ну-ка, колися!

Она произнесла «Алися», так что вышло в рифму.

Алиса была жена молодого человека. Они поженились два месяца назад. Она работала в том же самом институте, но на летнюю школу не поехала.

Молодому человеку эти шутки не понравились.

– Пока что нет, не обидится, – сказал он. – Пока что я ей не изменяю.

– Ах, не изменяешь? – Маша сильно оттолкнула его, соскочила со стола и крикнула: – А ну вон отсюда!

Крикнула вроде бы смеясь, но на самом деле совершенно серьезно.

Он попытался обнять ее, но она вырвалась. Он обхватил ее обеими руками, она больно уперлась кулаками ему в грудь. Он не отпускал и бормотал: «Прости, прости, прости». Наконец она опустила руки и шепотом спросила:

– Ну что? Изменяешь?

– Изменяю, – сказал он. – Уже два дня изменяю.

Потом, через полгода примерно, он развелся с Алисой. Но женился не на Маше, а совсем на другой.

Однажды вечером, примерно в половине шестого, я сидел в уличном кафе на Малостранской площади в Праге, на углу собственно площади и Мостецкой улицы, которая ведет к Карлову мосту. Пил кофе, ел пирожок и глядел на храм Св. Николая, на трамвайную остановку, на светофоры, которые загорались красивым красным цветом.

В Праге вообще много красивого красного – розы и гортензии, названия улиц и номера домов, шарфы, занавески и даже красная подкладка сюртука у какого-то странного джентльмена.

Но я про другое.

Рядом со мной, за соседним столиком, сидели две девушки. Даже, можно сказать, девочки. Они пили зеленый чай из высоких толстостенных фаянсовых чашек. Еще на столе был большой фотоаппарат – один на двоих.

Они устали, сбросили туфли. Одна поджала ноги под себя, скрестила их и сидела почти что в позе лотоса.

Другая вытянула ноги под столом и, поставив пятки на перекладину, сводила и разводила стопы. У нее были трогательно толстенькие пальцы с короткими ненакра

шенными ногтями, да и сами ножки у нее были толстые и короткие.

Лотос и Коротышка.

Они довольно громко разговаривали – вроде бы по-чешски. Но с официантом вдруг заговорили по-английски. То есть это были не чешки. Хотя язык был прохож на славянский. Но точно не знаю. Не разобрался, не расслышал.

Официант принес им пиццу, а также вилки и ножи.

Лотос разрезала пиццу на четыре куска и уронила свой нож. Красиво и ловко нагнувшись, подобрала его с каменного пола. Коротышка что-то сказала ей. Наверное, «брось его, он грязный!». Лотос засмеялась и положила нож на стол. Подула себе на пальцы, обтерла их салфеткой. Коротышка засмеялась тоже.

Они стали есть пиццу руками.

Потом допили чай.

Потом стали говорить о чем-то очень тихо.

Официант унес пустую посуду.

Коротышка положила руки на стол, медленно протянула их вперед. Лотос положила лицо ей в ладони. Коротышка погладила ей щеки. Лотос приподняла голову и посмотрела на подругу. Она тихонько шевелила губами, касаясь ими Коротышкиных пальцев.

Потом они позвали официанта. Он принес счет.

Они полезли в кошельки, достали по сто крон каждая. И еще по какой-то монетке. И расплатились точно пополам.

А нипочему. Потому что только так. Вот так, и точка.

Вот какую историю мне рассказал один человек в Праге. Будто бы где-то в сельской местности нашли старый колодец, заваленный листвой и мелким хворостом. Хворост и листву раскопали и увидели, что на дне этого сухого колодца лежит куча каких-то бумажек. Достали.

Оказалось, что это письма. Рядом лежали разорванные конверты. То есть письма были вытащены из конвертов, прочитаны и выкинуты.

Писем было очень много. Несколько сотен.

Судя по датам, они были написаны в начале сороковых годов.

Адрес на всех конвертах был один и тот же. Это были доносы, посланные в гестапо, из нескольких деревень, расположенных по соседству.

Доносили на соседей, приятелей, родственников. Батраки на хозяев, хозяева на батраков. Пьяницы на трактирщика, трактирщик на пьяниц. В общем, все на каждого и каждый на всех. Почти по Гоббсу – война всех против всех в масштабах глухой сельской местности.

Но там была еще и почтальонша. Такая обыкновенная тетка. Крепконогая и коренастая.

Она выгребала письма из деревенских почтовых ящиков, складывала в свой мешок, садилась на тяжеленный велосипед и ехала в большое село, где была почта, а также располагалось отделение гестапо.

Но по дороге она заезжала в лесок и присаживалась у старого высохшего колодца. Доставала письма, бестрепетно вскрывала их – кто знает, может быть, у нее давно была такая нехорошая привычка? – вскрывала их, прочитывала и доносы выкидывала.

И вот так – все годы оккупации.

Может быть, это сказка.

Шкловский о Чуковском:

«Всю жизнь сладкоголосый гад зарабатывал на литературе. Он талантливый человек, пусть он живет, но не надо, чтобы он жил со славой. Я устал, я не сумел тогда съесть старика, но его, сукиного деда, я презираю».

(29 апр. 1939, письмо к М.П. Левину)