Михаил Нисенбаум - Почта св. Валентина

Первого февраля две тысячи второго года в комнате, обклеенной солнечными обоями, неторопливо беседовали двое: руководитель департамента «Блюз» и посетитель, седеющий мужчина с усталыми глазами и жесткой полуулыбкой. Томас Баркин был облачен в цветастую индийскую рубаху навыпуск и горохового цвета холщовые брюки. Пришедший – в дорогой начальственный костюм.

– Расставание, Максим Александрович, – тончайшее из искусств. К расставанию надо готовиться втрое, вдесятеро внимательней, чем к свиданию. Через годы мы несем послевкусие завершающей, не только первой встречи. И если последняя встреча не заладится, если на ней пара превратится в заклятых врагов, их первое свидание будет уже не важно. Проваленное расставание перечеркивает всю историю, шлепается на лист позорной кляксой. Расставшимся больше не хочется слышать друг о друге, разве что топтаться на костях. Другое дело, если расставание – часть истории любви. Может, кому-то покажется парадоксом, даже, извините, словоблудием, но именно доброе расставание способно сохранить любовь. И через какое-то время… Кто знает, кто знает!

Томас Робертович мечтательно возвел глаза к потолку, украшенному лепными купидонами, которые белыми пчелами вились вокруг гипсовых цветов. Нет, решительно не походил глава Департамента разлук на похоронного агента, который собирается сдержанно и пристойно проводить любовь в мир иной. Томас Баркин напоминал восточного мага-сибарита, который упражняется в колдовстве, чтобы скоротать время. Максим Александрович кашлянул деликатным басом.

– Понимаю. Разумеется, именно потому мне и рекомендовали обратиться к вам. Причем у нас тот случай, когда надо четко определить, что значит «расставаться друзьями». Известное выражение, но один черт знает, что оно значит.

Баркин закивал, но не заискивающе, а так, словно каждый кивок доставлял ему физическое наслаждение:

– Обычно это «расстаться друзьями» означает, что супруги не грызутся в суде за полдома в Малаховке, не делают откровенных подлостей, не пытаются настроить детей друг против друга. То есть…

– То есть в нашем случае это значит «не превратиться в откровенных врагов».

– В точку. Ни о какой дружбе и речи нет. Не говоря уж о любви. Какая любовь? Была бы любовь, не стали бы и разбегаться, так?

Максим и Галина Поляковы поженились рано, на втором курсе. Теперь их сыну было двадцать три и он совершенно не зависел от родителей. Дисциплинированно звонил по выходным, появлялся раз в месяц и учащение встреч считал фактором отчуждения. Скорее всего, эту осторожную отстраненность сын унаследовал от отца.

Супруги не сразу поняли, что чувства истончились, стерлись до дыр – благодушие привычного уклада скрадывало это измельчение годами. Забота и благодарность долгое время замещали влечение. Только минувшим июлем на даче сорокатрехлетний Максим поймал себя на том, что из всего букета летних звуков слышит лишь глотки жены за едой, старается деликатно не смотреть на ее тонкие губы, на бледный пробор в волосах. Вскоре он понял, что и Галя бессознательно избегает прикасаться к нему, целует только на ночь, даже не донося символического чмока до щеки.

Борясь с подступающим раздражением, от которого еда теряла вкус, а тепло становилось духотой, Максим с ужасом думал, что давно уже не чувствовал любви и вряд ли когда-либо почувствует. Любовь была включателем окружающего мира как волнующего, животворящего зрелища. Без любви мир впадал в энергосберегающий режим, бессмысленно мелькая и вступая в контакт только через беспокойство, недовольство, гнев.

Это было несправедливо: Галя не заслуживала нелюбви, она была преданной женой, образцовой матерью их сына, верным товарищем, наконец красивой женщиной. И с годами она не позабыла, что нужно следить за собой, не снижала требования к себе до естественных показателей возраста. Умом Максим понимал, что в жене по-прежнему имеется все, что необходимо для пылкой привязанности. Однако ум был отстранен от власти.

Вероятно, временное охлаждение исчезло бы без следа, не задумайся Максим о других возможностях жизни. Поначалу он привычно запрещал себе замечать прочих женщин и волноваться, заметив. Отводил глаза на улице и на работе, избегал говорить комплименты и флиртовать. С каждым днем это требовало все большей выдержки. До сих пор в его личном словаре «верность» не выделялась среди тысяч других слов. Теперь она сделалась добродетелью, заслугой, подвигом, потому что перестала быть невольной.

Разум служит не только разумному. То и дело в голове репьями застревали мысли вроде «рано себя хоронить», «жизнь течет мимо, а ты сидишь на берегу», «кто сказал, что счастьем позволено жертвовать». Все это были замаскированные предложения отказаться от верности. Пока не было никого, с кем Максим решил или мечтал изменить жене. Измена брезжила в подавляемом желании оглядеться.

Осенью супруги начали ссориться. Даже не ссориться, а высказывать аргументированное недовольство самыми заурядными и безобидными поступками другого: невыключением компьютера на время ужина, ответом на телефонный звонок за просмотром фильма, добавлением кинзы в сырный салат. Каждое такое высказывание было учтивым и по видимости спокойным, придраться к нему было не менее странно, чем к его побудительному поводу. Но взятые вместе, эти замечания рисовали малоприятные портреты людей невнимательных, даже эгоистичных и, пожалуй, скучноватых. Причем портретист выходил столь же несимпатичным, как и портрет.

Один из таких разговоров случился при сыне. Извинившись и сославшись на какую-то выдуманную срочную встречу, мальчик уехал на четыре часа раньше обычного. Даже не пообедали вместе. Вот тогда-то Максим с Галиной решили разъехаться и пожить отдельно. Им хватило выдержки не превратить и этот, последний разговор в скандал. Через неделю Максим уже обживал съемную квартиру в Ясенево. Чужие стены, запахи, новый вид из окна, удлинившаяся дорога на работу и обратно не так беспокоили его, как чувство вины вперемешку с радостью первокурсника долгожданному началу свободы.

Он звонил жене ежедневно, спрашивал о самочувствии. Этот вопрос вежливо заслонял другой: не лезешь ли ты в петлю, скучая обо мне? Однако по голосу было слышно, что Галя тоже повеселела и даже немного удивляется его звонкам. Оба были готовы вытаскивать друг друга из петли, но никак не совать туда голову опять.

В декабре подали заявление на развод. В ЗАГСе они так веселились, что сотрудница даже предположила, дескать, молодожены ошиблись дверью. Теперь оба несовместимых прежде переживания вины и освобождения заместились одним ровным сильным чувством – благодарности.