Максим Кантор - Красный свет

– Вы говорите это странным тоном.

– Скажу вам как еврей еврею, я очень хочу, чтобы господину Гитлеру намылили шею. Только думаю: когда немцев прогонят, мне будет трудно дружить с теми советскими людьми, которые выдавали евреев немецким фашистам.

– Предателей у нас в стране очень мало.

– Вам так кажется?

– Что делать, Захар Абрамович?

– Надо принимать предписанные лекарства. И хорошо кормить мальчика.

– И поможет? Поможет?

– Должно помочь, – сказал Розенблюм, который видел разное.

Паша болел тяжело, через неделю стало понятно, что стрептоцид ему не помог. Люба ночами сидела у постели мальчика, держала руку у него на горле. Паша шептал: «Горлышко болит, мама, положи на горлышко ручку». Люба называла его «пряничек». «Спи-усни, пряничек, проснись здоровенький». Но мальчику стало совсем худо. Температура поднялась до сорока, он мерз. Люба кутала его байковым одеялом, взятым у Рихтеров; на одеяле были нарисованы зеленые медведи.

Пришел доктор Розенблюм, сказал, что нужен пенициллин.

Что такое пенициллин, Холин не знал, и врач им объяснил, что это новое лекарство, очень сильное. В Англии изобрели – на фронте так раненые спасаются.

– Как хорошо, что пенициллин есть, – сказала Люба и стала гладить руки доктора. – Спасибо вам, голубчик Захар Абрамович.

– Пенициллина у меня нет, – сказал доктор, – Бывает только в госпиталях для раненых. Присылают из Англии, мне рассказывали в Первой градской. У них есть для инфекционных раненых. Если загноение при ранении в живот. И советский пенициллин в Боткинской больнице есть. Точно не знаю, не видел никогда, но говорят, что советский пенициллин есть.

– А вы не поможете достать?

– Как же я вам помогу? – и Розенблюм сжал руку Холина. – Вы отец, у вас должны быть силы. На черном рынке, говорят, купить можно.

– Мы книги продадим, – сказал Холин.

– Боюсь, ваши книги сегодня никому не нужны. Продайте пальто.

На Тишинском рынке, где продавали вообще все, даже ковры и мед в больших банках, – пенициллина не было.

Ночью они сидели с женой возле Паши, а Паша дышал слабо. И Холин прижимал ухо к груди мальчика, думал, что тот уже не дышит. Но сын дышал, тонкий хрип проходил сквозь тело, еле слышный звук, как сигнал далекого паровоза – словно далеко проходила железная дорога и оттуда донесся звук. Они друг с другом не разговаривали почти до утра, а под утро Люба сказала:

– Если Паша умрет, что же делать будем? Жить будет трудно.

– Я тогда жить не буду, – сказал Холин. Как и всегда в эти дни, сказав о своих переживаниях, Холин почувствовал, что сказал глупость. Он хотел сказать, что ему невыносимо больно, но получилось, что он свое переживание уравнивает со смертью, а смерть – вот она, перед ними. И смерть приходит без всяких переживаний. Ему стало стыдно. Почему я не умею говорить нужные вещи, думал он.

– Надо жить, – сказала Люба, – вокруг столько горя. Надо людям помогать. Но будет трудно жить.

В Боткинскую больницу пошли вместе с Рихтером – тот знал профессора Рабиновича.

Профессор Рабинович более на работал в Боткинской больнице – а где он теперь работает, никто не говорил.

– Вам к кому?

– В хирургию нам. В отделение Якова Рабиновича.

– Ждите, вызовут, когда Урсин освободится.

Они стояли в холле и ждали.

Холин спросил у Моисея Рихтера:

– Вы чувствуете, что вы еврей?

– Да, я еврей, – ответил старик Рихтер.

– А вот я не чувствую себя евреем, – сказал Холин. – Вся страна на фронте, я вместе с народом, не имею нации.

– Не говорите глупости, – сказал Рихтер. – Слушать противно.

– А скажите…

Но Рихтер отвернулся: он не любил обсуждать глупости. И правда, думал Холин, о чем я говорю, какая разница.

Их пригласили внутрь. Врач Владимир Урсин, полковник медицинской службы, перевезенный в Боткинскую вместе со своими пациентами из-под Вязьмы, лечил последних калек из уничтоженной 29-й армии. В отделение гнойной хирургии он попал после того, как арестовали заведующего, профессора Рабиновича.

– Пенициллин у меня есть вот для него, для него и для него. – Урсин показал пальцем на койки. – А для тех трех уже нет пенициллина. Надеюсь, они сами справятся, на норсульфазоле вытянут. У самого дети. Проблему понимаю.

– Умрет?

– Нельзя, чтобы за сорок ушла. – Это врач про температуру сказал. – Сбивайте чем можете. Спиртом протирайте. Организм может справиться. Ресурсы у нас есть.

– А если…

– Прекратите, товарищ Холин, – сказал Урсин. – Вы не один. Сегодня на повестке дня война.

Они пошли обратно домой. Долгую часть пути шли пешком, по заметенному шоссе, причем старик Рихтер ковылял рядом, не отставая. Потом сели в автобус. Холин боялся возвращаться домой.

– Ты мой пряничек, – говорила Люба мальчику, и лицо ее было такое же белое, как у больного мальчика. И Холин плакал, когда жена на него не смотрела.

Холин теперь почти не ходил в редакцию – за время Пашиной болезни был на службе всего один раз. Спустя десять дней пришел снова. Теперь он уже не боялся Фрумкиной, как прежде, ему было безразлично.

– Странно вас видеть здесь. Вы больше здесь не работаете, – сказала ему Фрумкина. – Приготовила докладную записку в отношении вас. Ставлю в известность. Передаем по инстанции.

– Достаньте мне пенициллин, – сказал Холин.

Он теперь просил всех подряд. Просил у Рихтеров, просил у жены Щербатова: «Вам, в вашем ведомстве, может быть – выдают? Пожалуйста». Он просил даже свою бывшую возлюбленную – пришел в ту самую квартиру, где прежде прятался: «Ты ведь любишь Пашеньку, достань нам пенициллин». Но бывшая возлюбленная подняла брови, поджала губы – она горько переживала обиду. И где же ей пенициллин взять. Сказала: «Вы уж как-нибудь сами. От души сочувствую».

– Помогите мне, – сказал Холин.

Господи, думал Холин, сделай так, чтобы помогли. Господи, спаси сына, Господи, прости меня! Я не верил в тебя, Боже мой, прости меня, Господи.

Он сказал Фрумкиной:

– Мне нужен пенициллин, не знаю, где взять, помогите.

Фрумкина поглядела твердыми вороньими глазами. Она презирала Холина.

– Придите в себя. Стыдно. Размазня.

– Сын болен.

Фрумкина спросила:

– Сколько лет ребенку?

– Пять. Началась скарлатина. Потом легкие. Воспаление. – Господи, зачем я все это говорю? Кому?

Вороньи глаза смотрели пристально. Фрумкина не поверила.

– Придумали про сына. Какой позор! Знаете, что немецкие фашисты убивают детей? – вдруг сказала Фрумкина. – Пока пьете водку и трусите, фашисты убивают еврейских детей.

– Доктор Розенблюм сказал, что у еврейских детей слабое горло. Вот и Паша заболел. Воспаление началось. – Он говорил невпопад и думал: что я говорю, Господи, зачем говорю? Они меня слушают и смеются. Оглянулся на сотрудников редакции; действительно, все на него смотрели.