Игорь Симонов - Уровень опасности

Иван затих где-то там наверху, может, пил, а может, молился. Алексей досматривал свой фильм в ночной тишине и чужие экранные страдания, находившие выход иногда в нелепом, иногда в изощренном, но все равно бессмысленном отмщении, переплетались с собственными мыслями, с которыми по кругу ходил уже много месяцев. От каждого нового содеянного зла получается только еще одно новое зло. И потому надо смириться. А если смириться не можешь, то прими все последствия своего несмирения. Иначе будешь гореть в аду задолго до того, как туда попадешь. Вот он – истинный выбор, который осознаешь не сразу: смириться или гореть в аду. Пошел в жопу Ахмед со всеми своими проповедями. Пусть этим придуркам обкуренным втирает про сорок девственниц. Не может Бог, каким бы именем его кто ни называл, благословить убийство, хоть верных, хоть неверных. Так что если ты делаешь этот выбор, то и остаешься наедине с собой. Без Бога.

Трудно даже предположить, куда могли завести Алексея все эти мысли, имей он возможность их додумать, но возможности такой у него не было. Жизнь его оборвалась минут через десять после того, как Катя неожиданно проснулась в своем номере лондонской гостиницы, и минут через пять после того, как спецназ объявил о том, что дом окружен.

В эти последние пять минут жизни не было уже времени на размышления.

– Пиздец! – кубарем скатился с лестницы и ворвался в комнату Иван с гранатометом в руке. Он посмотрел на Алексея, потом на экран телевизора, где продолжали преследовать и убивать друг друга южнокорейские мстители. – Что делать будем? – спросил Иван и выдернул шнур из розетки.

– Ты командир, – сказал Алексей, – так командуй. – Удивительно, но в первый раз за все последние дни и недели он почувствовал что-то похожее на облегчение.

– Три минуты осталось, – посмотрел на часы Иван. – Ты что делаешь, блядь, ты…

Алексей подошел к окну, взял прислоненный к стене Калашников, выбил прикладом стекло и даже не успел нажать на курок. Вместе с ароматами ночного весеннего сада в него вошло не меньше десятка пуль.

Это событие почти мгновенно отразилось на одном из мониторов в полутемном кабинете Виктора Петровича. Один из объектов, отображенный крошечными контурами человеческой фигуры, перестал излучать тепло, и маленький контур его замер неподвижно. Виктор Петрович знал, что скоро замрет и другой и еще через какое-то время все будет кончено. Если бы он поглядел сейчас в зеркало, как сделала это несколько минут назад в номере лондонской гостиницы девушка Катя, то что бы он увидел там, кроме очевидной усталости? Удовлетворение тем, что все так успешно закончилось? Успешно закончилась самая сложная в его жизни операция. Но что является мерой успеха, кроме достижения результата? Что лично для него является мерой успеха? Ради чего все это? Какие-то люди, включая и его самого, решат какие-то свои тактические задачи, переместятся чуть вверх или вбок, кто-то упадет вниз, и большинство этих людей считает, что в этом и есть смысл их деятельности. Смысл своей деятельности Виктор Петрович видел в уменьшении уровня опасности: глобального – пусть хоть на одну миллионную градуса, и локального – для себя и своих близких. Точнее, даже не для себя, просто для своих близких. И как ни болезненно может оказаться лечение, через которое нужно пройти, чтобы снизить температуру, но без лечения этого будет совсем худо.

Ответ усталому человеку в зеркале был такой: это была необходимая операция. Да, могут быть побочные эффекты, часть из которых и просчитать не удалось, но не осталось больше в этом мире простых ответов на сложные вопросы. А сложные ответы всегда подразумевают побочные эффекты. Виктор Петрович вспомнил, как в какой-то из последних свободных вечеров месяца два назад, за городом еще снег кругом лежал, в гости приехал старый университетский друг, один из немногих, с кем Виктор Петрович продолжал общаться. Друг писал книги, потом, как и многие, ради денег переключился на сценарии. Писатель он, на вкус Виктора Петровича, был средний, но человек умный, смелый и, что совсем уж странно, малопьющий. Встречались они раз, от силы два в год, орбиты их никак не пересекались, каждый видел жизнь по-своему. Друг был типичным либеральным интеллигентом, и чем старше, тем хуже. Разница в оценке происходящих событий обычно и была предметом разговоров, в том числе и последнего. Друг был всем недоволен, то есть недоволен он был властью, а значит, и всем остальным. Спорили вяло, поскольку не в первый раз, но Виктора Петровича с тех пор не оставляло чувство, что главных аргументов он тогда не нашел. А нашел их сейчас. «Скажи мне, – спрашивал он своего воображаемого собеседника, – скажи мне, когда, в какой период российской истории интересы власти и народа совпадали? Под народом я понимаю девяносто пять процентов взрослого населения. Так вот я скажу тебе – нигде и никогда. Не было десяти, даже пяти лет, когда интересы эти совпадали. И уникальность момента, который мы сейчас переживаем, заключается как раз в том, что эти интересы совпадают, несмотря на твое брюзжание и недовольную рожу. Что совпадает, спросишь – отвечу. Власть хочет богатств, расширения сферы своего влияния, она хочет, чтобы Россию уважали и считались с ней, но, кроме того, она хочет, чтобы народ тоже поднимался. И народ хочет ровно того же самого. Это надо понять. Впервые за сотни лет векторы этих устремлений совпадают. Может быть, последний раз такое дано стране за все предыдущие страдания. Ты мне говоришь, что делается все не так, это я лучше тебя вижу, поверь. Жалко, что никто не хочет людям это объяснить… ты вот, писатель, мог бы…»

Экран телефона на журнальном столике осветился.

– Слушаю.

– Виктор Петрович, разрешите доложить. Операция завершена. Трое убиты, остальные задержаны. Дугаев задержан.

– Что с парнем? – Это вырвалось из подсознания, он не сказал даже, с каким парнем.

– Убит, – ответил Георгий Алексеевич, тоже не спросив, про какого парня идет речь.

Потом была секундная пауза, пока Виктор Петрович не произнес нужные в этот момент слова.

– Благодарю за отлично проведенную операцию.

Проведенная операция. Даже слово врачебное. Виктор Петрович не чувствовал себя целителем. Он понимал, что не может, например, руководствоваться принципом «не навреди». Хотя почему? Ведь вопрос, о каком больном идет речь. Если болен весь мир, то тогда это единственный принцип, которому нужно следовать.

Слишком долгий день. Слишком долгие последние дни. Еще несколько часов, и можно будет поехать домой. Через открытое окно в кабинет ворвался шум дождя. Какой-то совсем не московский дождь – сильный, упрямый, кажущийся бесконечным, изливающий на землю все, что накопилось за последние недели, и смывающий все, что случилось за последние часы. Просто какой-то символический дождь, который смывает все следы.