Оксана Даровская - Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Периодически она действительно вынуждена была продавать редкие собрания сочинений. Дом потихоньку покидали философы начала века. Среди других уплыл и многотомник Дмитрия Мережковского, в красивом коленкоровом переплете с красными лампасами. Спустя годы (ни в коем разе не в упрек бабушке) Савва больше всего жалел почему-то именно о Мережковском, может быть, как раз из-за этого нарядного, памятного с детства переплета.

Порой она вставала у окна их теперешней двухкомнатной квартиры на 6-й Кожуховской, прикладывала ко лбу ладонь козырьком и, вглядываясь в округу, вздыхала: «Эх, Савка, все сметено могучим ураганом». Подобные ее замечания, надо полагать, касались не совсем и не столько безликих картин в окне, а чего-то куда более глобального.

Позже, когда дом пополнялся женами Саввы и они изредка устраивались всем семейством посмотреть телевизор, Валентина Семеновна постоянно переспрашивала: «А он что сказал? А она»? Никак не поспевала за современными ритмами. Оттого могла встать в середине какого-либо фильма и уйти на кухню, проронив по дороге: «Жаль собачки, век прожила, так и не увидела кинематографа».

Он любил читать ей свои стихи. Она никогда не выражала бурных восторгов, была сдержанна, несколько даже отстраненна, хотя слушала внимательно, сосредоточенно, чуть заметно покачивая головой в такт рифмам. Он был уверен, что в глубине души Ба им гордится.

Но вот это посвящение она при жизни так и не услышала:

Мать бывала со мной наездами —

Колесила по свету белому.

Жил я с бабушкой. Мало лестного,

Только нужное она делала.

Своенравная старушенция.

Без сентенций меня любила:

«Ты когда-нибудь все же женишься? —

Я устала, пора в могилу».

А потом ревновала к женам.

Был в глазах ее мир искаженным:

«Мало стало добра по миру,

Прости, Господи, и помилуй

Этих отроков прокаженных…

Вот луна норовит с Востока,

Солнце тяжестью давит Запад…

Нет, не стало на свете Бога!

Или я без Бога ослабла?»

Расцветала старуха на встречах.

В черном платье с расколотой брошью.

Рюмку тяпнет, да так сердечно

Озадачится: «Как там Ротшильд?»

И не знала старуха жизни:

«Извини уж, кассир облапошил,

Да еще и народец притиснул…

Все же проще жилось мне в прошлом».

Просыпалась всегда за полдень,

Сотни дел намечала сделать,

И не дали старухе орден

За клочок волос поседелых,

За шуршанье ее на кухне

И за «охи» над битой посудой,

За ночные в ногах прострелы.

Но бывало, с босыми ногами,

В обветшалой ночной сорочке,

Стоя, письма писала стихами

Остывающей лунной ночью.

А наутро стыдливо и заспанно,

Не вставляя протезные зубы,

Улыбалась улыбкой незаданной

И жевала увядшие губы.

И ее папильотки висели,

Как обрывки неконченных строчек,

И лучилось во взгляде веселье

Предпасхальной хмельною почкой.

Последние институтские годы – разговор особый. То была насыщенная, сложная и вместе с тем прекрасная пора. Шло время великих стройотрядов, и жаждущий настоящей суровой практики Савва рвался в самые труднодоступные целинные места – в Казахстан, Якутию, где по прибытии обихаживал не только столичных стойотрядовцев, но и потоки местного населения, проходя таким образом испытание на профпригодность и житейскую прочность. Для здешних жителей он становился молодым Богом-Сыном, посредством стареньких, гулко тарахтящих автобусов, трясущихся как в лихорадке «рафиков» доставленным из районных центров на почти забытую Богом-Отцом землю. Как-то раз случилось даже – ему подчинился местный шаман. Дело происходило в поселке Баршино, есть такой в Карагандинской области.

Больничный сторож Базарбай – крупный плечистый мужик с похожим на крышку от увесистой сковороды лицом, заглянул в кабинет первого этажа старой двухэтажной больнички, где шел нескончаемый прием населения, и вкрадчиво, с густым басовитым акцентом попросил:

– Сходил бы ты, Лексеич, это… к нашему Ерасыл-Батыру, ох и лихо ему уж который день, прямо помирает, а как мы без него?

– А он не превратит меня в козленочка, этот ваш языческий гений? – поинтересовался Савва, не отрываясь от разрубленного топором в драке предплечья строителя-азербайджанца.

– Ну что-о ты, сердце у него до-оброе, – с уважением к шаману, а заодно и к молодому доктору протянул Базарбай, отвернувшись от внезапной гладиаторской сцены. Этот человек-гора, полностью затмивший собой дверной проем, являл на редкость безобидное существо, отказать которому значило – обидеть ребенка.

Савва кивнул:

– Вечером, Базарбай, вечером сходим.

– Не то ты шьешь, доктор. – Азербайджанец поднял на него налитые болью и досадой шоколадные глаза.

Рана была глубокая, изрядно кровоточила, в багровом месиве трудно было разобрать, что к чему. Савва уже и сам понял, что наложил швы не так – пришил фасцию к мышце.

– Откуда знаешь, что не так? – спросил он, вторично наполняя шприц обезболивающим.

– Животноводческие курсы Баку учился, – почти не разжимая челюстей, процедил азербайджанец, морщась от нестерпимой пытки.

– А при чем здесь животноводческие курсы? – заговаривал ему зубы Савва, вглядываясь в дело своих рук и обмозговывая, как исправлять неверную штопку.

Тот, чуть расслабившись, откинулся на спинку стула.

– Как думаешь, когда барана к празднику режу, разве не вижу, где у него что? Э-э, слушай, человек – тот же баран, только блеет на своем языку. Вот и говорю: давай, перешивай, доктор. Мне рука рабочий нужен.

Непререкаемый авторитет поселка Ерасыл-Батыр был лекарем, советчиком, регулировщиком всех поселковых событий. Именно он не пускал местных жителей на прививки от кори и скарлатины, на борьбу с которыми, кроме прочего, был брошен в тот год студент-старшекурс ник. Кори со скарлатиной в здешних местах не наблюдалось примерно с конца XIX века, как вдруг, в 1966-м, по Казахстану прокатилась страшная волна эпидемии; и перепуганные местные власти обратились за помощью в столицу общей тогда для всех родины.

Вечером Базарбай привел Савву к дому шамана. Несмело постучал костяшкой среднего пальца в приземистую дверь. Дверь, как в сказке, отворилась сама собой, за ней, кроме гнетущей тишины и запаха сухостойных трав с примесью гари, не оказалось ни души; они проследовали в глубину жилища. Помимо травяного духа, все сильнее пахло чем-то горько-паленым. Шаман лежал на полу в центре просторной комнаты. Рядом теплился огонь, разведенный в специальном напольном устройстве – к потолку ровной струйкой курился едкий сизоватый дым. Тело шамана покрывала периодически оживающая от активных шевелений гора разнокалиберных пестрых шкур, заботливо возложенных на него четырнадцатью женскими руками. По периметру комнаты сдержанно стенали семь его разновозрастных жен. Шкуры были немедленно отброшены в сторону, мокрая от пота рубаха задрана вверх, и Ерасыл-Батыр предстал перед начинающим доктором в полном естестве худого жилистого тела, отмеченного на животе неаккуратным шрамом и поблекшей от времени, исказившейся на стыках шрама татуировкой магического значения. При виде оголенного мужнина тела женщины, в страхе расстаться с его телесной оболочкой, произвели затяжной хоровой «о-ох» и, повысив общую ноту, заныли громче прежнего. Шаман, превозмогая боль, коротко цыкнул на них – они мгновенно притихли и гуськом ретировались из комнаты.