Виктория Токарева - Короткие гудки (сборник)

Прошел месяц.

Ханна позвонила и пригласила меня в Большой театр. Билеты достал ее муж. Простым смертным Большой был недоступен.

Ханна заехала за мной, поднялась в квартиру. Красота вернулась к ней в полном объеме и даже преумножилась. На Ханне была соломенная шляпка до бровей. Из-под шляпки на плечи стекали волосы соломенного цвета. На шее – бриллиантовая подвеска. Бриллиант величиной с крупную горошину. Ханна радостно поздоровалась с моим мужем. Он сдержанно кивнул, не отрывая глаз от газеты.

Я надела свой наряд: черное с красным – смерть коммуниста, посмотрела на себя в зеркало. Черные волосы, синие глаза – почти Элизабет Тейлор, но не в расцвете красоты, а позже, когда уже пила и потеряла товарный вид. Однако следы остались.

Мы вышли на улицу.

Машина Ханны блестела серебряной поверхностью, как НЛО. Впереди был интересный вечер, Большой театр, балет «Лебединое озеро», музыка Чайковского, лучше которой нет. Жизнь звала и обещала.

Ханна включила зажигание. Машина легко тронулась. Москва летела нам навстречу.

– Знаешь что, – задумчиво проговорила Ханна, – тебе надо искать другого мужика.

– Почему это?

– Твой муж скучный. Ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Я догадалась. Ханну обидело его невнимание. Он должен был обомлеть от ее красоты и сверкания, а он даже не встал с кресла. Ханна этого не прощает.

– Ищи себе любовь, – продолжала Ханна. – И торопись. А то останешься САМА.

Она сделала ударение на последнем слове. Я поняла: по-польски сама – это одна. Сама с собой.

– Ты уже искала любовь, – сказала я, – и что ты нашла? Бледную спирохету.

– Так что, по-твоему, сидеть и ждать, когда прихлопнет старость?

– Люби то, что дано. И не ищи приключений на свою…

– Я живу. А ты отражаешь жизнь в своих книгах. Ты работаешь, а не живешь.

Эти слова я уже слышала.

– Мне так нравится, – сказала я. – Каждому свое.

– Так было написано на воротах в ад, – заключила Ханна. – Сейчас туда водят на экскурсии.

Ханна остановила машину. Мы подъехали к Большому театру.

Занавес поднялся. Взвыли скрипки. Сердце сжалось от любви и печали. Я посмотрела на нежный профиль Ханны, вдруг спросила тихо:

– Ты скучаешь по Сереже?

Она молчала, потом кивнула еле заметно.

Ханна любила Сережу, несмотря ни на что. Но деньги – сто тысяч долларов – она любила больше. Что же делать…

Ханна пропала. Не звонила и не появлялась. И не отвечала на звонки.

Я не поленилась и пошла к ней домой. Дверь открыла незнакомая женщина. По виду домработница.

– Простите, здесь жила семья из Германии…

– Они съехали, – сказала домработница.

– Кончился контракт? – уточнила я.

– Не знаю. Мы не спрашиваем, нам не говорят.

Я знала, что домработницы в этих коттеджах из определенных служб.

– Извините. – Я повернулась и ушла.

Что же произошло? Может быть, действительно кончился контракт. А возможно, и даже очень возможно: появился Сережа с ружьем и стал грубо шантажировать. Ханна сгребла своих детей в охапку и рванула в Германию. А может быть, и в Польшу, ведь у нее была квартира в Варшаве.

Где же ты, Ханна? Снова бежишь за счастьем по кругу, по часовой стрелке? А счастье от тебя, тоже по часовой стрелке и с той же скоростью. Будешь бежать, пока не прихлопнет старость.

Пруд ртутно поблескивал.

Пруд был искусственный, поэтому вода в нем застаивалась, как в болоте. Но в нескольких местах били природные подземные ключи, выталкивая тугие хрустально-прозрачные струи. Эта родниковая вода смешивалась с застойной, и отделять одно от другого не имело смысла.

Ира – это не женщина, а мужчина. Полное имя – Ираклий Аристотелевич. Фамилию Ираклия произносили редко. Ее просто невозможно было выговорить. В переводе на русский язык его фамилия звучала: виночерпий. Должно быть, какой-то предок Ираклия был виночерпий. Разливал вино во время празднеств. Веселый был человек. А может, и мрачный, кто это помнит.

Ира никогда не упоминал отца, но отец наверняка был, поскольку отчество имелось в наличии.

В те поры, о которых речь, Ира был молод, обходился без отчества. Просто Ира, и все.

Он приехал в Москву из города Сочи, чтобы поступить в Институт кинематографии на режиссерский факультет. Конкурс был большой, но Ира поступил благодаря заиканию. Его замыкало на согласной букве, лицо перекашивала мученическая гримаса, он не мог перескочить через «т» или «д». Комиссия ждала минуту, другую и в конце концов махала рукой: ладно.

Ира получил место в общежитии, но ему там не нравилось.

Из чего состояла молодая жизнь: честолюбивые мечты, романы, нищие застолья, запах жареной картошки, неутоленный аппетит. Как говорил Пушкин: «прожорливая младость».

Все вокруг пили, совокуплялись, обожали Тарковского.

Ира не пил, здоровье не позволяло. У него была повышенная кислотность.

Он был невысокий, худой, как подросток, с узкими плечами и крупной головой, которая покачивалась на тонкой шее. Его дразнили «сперматозоид» именно за большую голову с несоразмерно узким телом.

Красивыми у Иры были глаза: большие, мерцающие, карие и теплые. Однако глаза не спасали. Ира не нравился девушкам. И даже самые страшненькие, интеллектуалки с киноведческого, – даже они не обращали на Иру внимания.

Он не пил, не совокуплялся. Ему оставалась только жареная картошка и монологи об искусстве. Эти монологи никто не слушал. Ира заикался. Ни у кого не хватало терпения дождаться, пока он завершит слово. Ему помогали.

– Самое г-г-г-г… – начинал Ира.

– Говно, – подсказывали окружающие.

Ира тряс головой.

– Грубое, – помогали девушки.

– Н-нет, – отмахивался Ира. – Г-г-г-лав-ное…

Все облегченно вздыхали.

– Т-т-т… – продолжал Ира.

– Труд…

– Талант…

Ира тряс головой. Все уставали смотреть на его лицо, сведенное судорогой заикания, махали рукой и расходились, так и не узнав, что самое главное.

– В-в-в… – продолжал спотыкаться Ира.

– Виски, – подсказывали студенты.

– Водка…

– Вино…

Ира делал вид, что не обижался. На обиженных воду возят. Он приучил себя прощать и сглатывать обиду. Но жестокие комплексы терзали его душу. Он жаждал реванша и компенсации.

По ночам Ира не мог заснуть. Слушал стоны сладострастия. Его сосед Мишка приводил иногороднюю девушку с актерского. Они занавешивались простыней и…

Ире оставалось только слушать и завидовать. С ним не считались. Он не удивился, если бы кто-то стал мочиться на его голову.

На практике Ира стоял, как столбик. А если на нем срывали раздражение, смаргивал своими длинными, густыми ресницами. Он привык к унижению.

Иногда к Ире приезжала мама, с редким именем – Анатолия. Это была смуглая черноволосая женщина средних лет. Она привозила с собой изысканные кушанья, накрывала стол. Студенты сбегались, как голодные псы, и начинался праздник.