Михаил Гиголашвили - Толмач

– Так вы в кукольном театре работали?..

– И в кукольном тоже, – назидательно посмотрела она в упор. – Мой папа всегда говорил, что кукла и Кук – одного корня. Так же, как и Китай и кит. Китай велик, как кит… Такая обоюдная харя-кришна… Когда милиция забирала моего папу на пятнадцать суток, он обычно кричал: «Вы все – по национальности мещане, вас я ненавижу!..» Ох, что-то нехорошо мне… Давит… Пелена какая-то… – Она расстегнула сталинское пальто, под которым обнаружилось что-то вроде темной потертой гимнастерки, натянутой на огромные арбузные груди.

– Может, лучше к врачу? Или пальто снимите…

– Нет, ничего, надо чашку испить до конца… А пальто снять не могу, потому что сегодня не в форме – ну, вы понимаете… – лукаво посмотрела она на меня совиными глазами. – Куда теперь?..

Дверь в кабинет Шнайдера открыта. Он сидит молодцевато, не касаясь спинки кресла. Смотрит в монитор.

– Гутен таг, дорогой хер! – сказала Сусик жеманно.

Шнайдер внимательно взглянул на нее, на меня, вздохнул:

– Guten Tag! – А у меня тише спросил: – Владеет немецким?

– Не знаю. Говорит, что владеет всеми европейскими языками.

– А, понятно, – сразу как-то успокоился Шнайдер. – Всеми языками владеет, все знает, всюду была…

– И все умеет. Режиссер.

– Вот оно что. Ста-ни-слав-ский! – по слогам выговорил Шнайдер, вежливо скользя взглядом по Сусик, которая с грохотом и шумом усаживалась за стол.

Сев, она с усилием расстегнула огромные черепаховые пуговицы пальто и с видимым омерзением произнесла:

– Что, он знает Стасика?.. Стасик не для вас, немцев. Немцы перевоплощаться не умеют, слишком рациональны, их ум их изнасиловал. Папа всегда говорил: «Сусик, заруби себе на шее: немцы не могут без ума что-то делать. Они – жертвы ума. А ум разрушает пластику». Где, скажите мне, немецкие скульпторы?.. Где немецкие художники?.. – вдруг громко вскричала она, и ее совиные брови зашевелились. – Где великие актеры-фашисты? В немцах нет живности, одно истуканство!

– Что такое, в чем дело? – боязливо поинтересовался Шнайдер, услышав печально знакомое слово. – Нас ругает?

– Нет, о немецких скульпторах рассуждает. Вам не жарко? Снимите пальто, – сказал я ей.

– Нет, что вы, мне холодно, – ответила она, хотя ее покатый шишкастый лоб был покрыт потом. – Мне все время холодно. И в голове гул.

«Собрат по несчастью», – проникся я к ней добрым чувством.

Шнайдер открыл папку, поискал паспорт.

– Где ваш паспорт, позвольте спросить?

– Пропал. Улетел! Улетучился и воспарился! – И Сусик сделала плавное движение рукой, чуть не задев меня широким рукавом, от которого шел запах нафталина.

– Что значит «улетел»?.. Утерян?.. Когда, при каких обстоятельствах?

– А вот во Франции, на вокзале.

– Вы что же, были во Франции? С какой целью?

– Сдавалась в плен Наполеону, – усмехнулась Сусик, подняв вверх пятерни. На правом запястье обнажился нитяной браслет, на левом – громоздкие часы на железном ремешке.

– И какой результат во Франции?

– Вот, отказ. – И она победно выложила из сумки мятые бумаги.

Я подал их Шнайдеру. Он пересмотрел их, отобрал скрепленные вместе листы, потом позвонил и попросил Зигги подняться:

– Он хорошо знает французский, пусть посмотрит, что это. Ладно. А пока пусть представится, расскажет о себе…

Сусик, услышав эту просьбу, надменно приосанилась:

– Что ему надо? Внутренняя жизнь? Или внешняя? У художника их две. Нет, даже четыре!.. Ну да, каждой – по паре. Две – днем, перед едой. Две – ночью, перед сном, – понесло ее в какую-то фармацевтику.

– Он хочет биографию.

– Извольте, милостивый государь… Ахмедова Сусанна Азадовна, родилась в Волгограде…

– Бывший Сталинград, – с внутренним злорадством пояснил я.

Шнайдер кисло кивнул:

– Знаю. Где немцы в котел попали. Там сейчас икры много.

– Икру ложками ели. Осетрину – пудами. А балык – тоннами, – подтвердила она энергичным кивком и согнула правую руку в локте. – Потому я такая сильная!

– Верим, верим, Сусик! – успокоил я ее, уклоняясь от кулака, а Шнайдер попросил назвать адрес, по которому она жила до выезда на Запад.

– В том-то и дело, что нету адреса. И дома нету, – плаксиво пригорюнилась Сусик.

– Почему? В Волгограде, кажется, войны нет еще?..

Сусик расправила плечи и шумно вздохнула:

– Что вы понимаете в жизни!.. Пигмеи!.. Дом был оформлен на моего племянника, а его жена-астролог прочитала по звездам, что дом надо как можно быстрее продать, а то он принесет несчастье. И продала прямо из Франции, с помощью подлеца-маклера. Так я оказалась на улице. Одна… Жаль-Вальжан с Клозеттой… Никого… Ничего… – Она поморщилась, щетинки на щеках зашевелились. – Поехала к племяннику во Францию – а у него жить негде. И визу мне не продлевают. И жена-астролог ненавидит… Ну, вы знаете: под каждой крышей свои мыши… и уши… Я и пошла в лагерь. Вернее, они сами меня отвезли, на проходной оставили и уехали… Вот такое роковое влечение обстоятельств. Как в греческой трагедии, где герой всегда погибает. Агамемнонс и Клитересса… Помните, он слепой, на арфе играет, а она – глухая, всех своих детей съела… Но я не ропщу, живу трудами своих рук…

Я объяснил Шнайдеру ситуацию. Он велел записать адрес проданного дома:

– И давно все это случилось?

Она подумала.

– Полгода назад. Вот когда в Москву Косе Харерас приезжал, помните?

– Нет, откуда?.. Что за Косе? – удивился Шнайдер.

– Она, наверно, имела в виду Хосе Каррераса. Она вообще часто путает имена и фамилии. Да и слова тоже.

– Это Альцгеймер в начальной стадии, – поставил диагноз Шнайдер.

– Или что-нибудь более раннее, – поддакнул я.

А Сусик уставилась своими большими бараньими глазами в окно. Засверкали слезы. Она молитвенно сложила пятерни, всхлипнула:

– Это был дом, где прошло мое невинное детство. И светлая юность. Но мой папа был столь наивен… Он даже не знал, что дедушка, умирая, оставил дом племяннику. А почему? А тот возил его в сад гулять… Вообще этот племянник Азиз – очень хитрый, с детства у всех деньги воровал и рояль на спор сжег… Настоящий тартар из тарталетки, как мой папа говорил… Вот и случилось. Лишилась божьего приюта. Даже адреса вспомнить не могу.

– Прискорбно. Учеба?

– Школа, простая никчемная советская средняя школа. Потом хотела учить поэзию или другие искусства. Но не прошла по конкурсу.

– Где это таким предметам учат? – усмехнулся Шнайдер.

– В университете, где же еще. Ну, может, еще в церкви где-нибудь… Или вот на рыбзаводе, в кружке… Моя мать была парторгом на рыбзаводе, уважаемый человек. Но и она ничем не могла помочь, только рыбой пахла день и ночь…

– Значит, образования никакого? – уточнил Шнайдер.