Михаил Гиголашвили - Толмач

Потап перестал плакать и вновь безучастно уставился в стол.

– Спросите у него, как он себе представляет свое будущее в Германии, если его оставят?

Этот вопрос несколько ободрил Потапа:

– Сила есть. Работать буду. Пусть только оставят. Работать и молиться. Добрым людям помогать.

– К сожалению, у нас и так переизбыток рабочих рук, – проворчал Шнайдер. – По каким вообще причинам он просит политическое убежище?

Потап задумался.

– Не знаю. Маманя сказала – добрые люди помогут. Прошу помочь и спасти.

– Но как он считает, если сюда, в Германию, прибегут все, кто не хочет служить в армии, то что это будет здесь? – спросил Шнайдер.

На это Потап пожал плечами и заворочался на стуле:

– Не знаю. Сижу в комнате, никого не вижу. Азям украли.

– В какой комнате? Какой азям? – не понял я.

– Полушубку мою. Сижу на койке, никого не трожу – и все. Про других ничего не ведаю. Обратно ехать не желаю.

Шнайдер тем временем собирал бумаги, перематывал кассету, закрывал атлас. Потом коротко позвонил куда-то, а мне сказал, что надо будет внизу, у господина Марка, заполнить анкету для российского посольства об утере паспорта, а то без паспорта его на родину никак не отправить.

Марк уже ждал нас, дал бланк российского посольства.

– Что это, опять писать? – Потап сник и сидел на стуле косо, безвольно опустив между колен темную кисть, перевитую толстыми лиловыми венами. Другой рукой он подпер голову. – Устал я. Не могу боле. Чего опять царапать?

– Анкета. Ничего, скоро закончим. Фамилия, имя?

– Юрий Иванов, – вдруг отчетливо произнес Потап, на секунду как-то выпрямился, но тут же обмяк и ошарашенно уставился на нас, а мы – на него.

– Юрий? Тебя зовут Юрий?

– Что? Что такое? Юри? Юри? – всполошенно заверещал Марк.

– Кто сказал? Я сказал? Не знаю… Не помню… Голова болит, начальник!.. – Потап обхватил череп двумя руками и потряс его так сильно, что Марк отскочил к окну, а я, усмехнувшись про себя («Начальник!.. Это мамка в огороде научила?»), не выдержал:

– Потап, возьми себя в руки. Что ты порешь?

А Марк, придя в себя и бормоча под нос:

– Юри!.. Иванофф!.. Устал, потерял контроль и правду сказал, – приказал Потапу вынуть все из карманов на стол: – Возможно, у него документы какие-нибудь есть, бумажки, записки… Пусть вынет все, что у него есть.

Я сказал Потапу, что господин хочет узнать, что у него в карманах. Но в пыльных карманах ничего, кроме серой пуговицы, смятой бумажки и монеты в десять пфеннигов, не было. Марк шариковой ручкой опасливо тронул бумажку, повертел ее на столе, раскрыл:

– Чек из магазина «ALDI»… Датирован двадцатым июля двухтысячного года… А сейчас скоро весна две тысячи первого… – Потом поднял трубку и сообщил Шнайдеру, что беженец называет себя другим именем, а в кармане имеет чек из магазина «ALDI» со старой датой, отсюда вывод, что он давно в Германии, а не три дня, как он утверждает, и он, очевидно, совсем не та личность, за какую себя выдает.

Потап сонно следил за ним:

– Чего он кобенится?..

Когда я объяснил ему вкратце, в чем дело, он косо усмехнулся:

– Мой азям украли, этот куртяк чужой, в лагере у одного доброго человек одолжил. А Юрий… Так это меня мамка дома так звала. Она вообще хотела Юрой назвать, а отец настоял, чтобы как деда. Вот и вышло.

– Плохо вышло. Видишь, какой переполох?..

– Что, назад отправят? – Потап зашевелился на стуле. У него опять потекли из глаз слезы, он стал их утирать подолом робы и стонать: – Не поеду назад!..

Марк предпочел отойти и с брезгливой осторожностью спросил от окна:

– Что, он больной? Нервный?.. – а потом негромко сообщил мне, что Шнайдер считает, что все это не имеет уже принципиального значения и дополнений в протокол вносить не надо.

На вопрос о паспорте Потап пожал плечами:

– Не ведаю, где он. Не знаю, кто и где выдавал. Я его и не видел никогда. У мамани в шатуле лежал. Шатула на комоде стояла, я в нее и не лазил никогда, запрещено было.

Я сделал в графе «паспорт» прочерк, и Потап подписал бланк корявой закорючкой, не читая текста.

Марк вернулся к столу и принялся собирать бумаги:

– Скажите ему, что за пределы нашей земли ему выезжать запрещено. Если захочет куда-нибудь ехать, пусть нам скажет, мы подумаем.

Я перевел.

– Куда ишшо езжать? – настороженно уставился на меня Потап, а потом, когда понял, махнул мокрой от соплей клешней: – Куда там!

– К подружке, например, – криво пошутил Марк.

– Какая еще подружаня?.. Нету у меня подружани. Молиться и работать – вот наше дело. Бог не позволяет. Добрые люди помогут.

– И предупредите его, чтобы в лагере ни с кем не общался. Он молодой еще, а там всякие албанцы из Косово есть, с ними пусть не связывается. С кем он живет в комнате?

– Три шриланка и я, грешный. – Потап сгреб со стола бумажку, монету, засунул их в карман. – В молчанку играем.

Вдруг Марк отпрянул, указывая на его ремень:

– А это что у него? Что это?

– Что именно? – не понял я.

Потап хмуро смотрел на нас:

– Чем еще опять немцу не угодил?

– Что у него – мобильник? Хенди? – визгливо спрашивал Марк.

На ремне у Потапа торчала какая-то пластмасса.

– Не, это будильник, мамка дала. – Потап снял с пояса портативные часы, которые крепились наподобие сотового телефона. – Я иногда засыпаю, на молитве или в огороде. Вот мамка и дала. Чего он разорался?

«Что так испугало Марка?» – подумал я, но тот сам объяснил:

– Если у него есть хенди, значит, можно по номерам узнать, куда он звонит и откуда сам получает звонки. И отослать по месту жительства. А теперь что с ним делать? Русское посольство ответит – такого не знаем, паспортных данных нет, кто он такой?..

– Можно идти? – сонно спросил Потап, ворочаясь на стуле и посматривая на часы. – Обед скоро.

– Вы уже читали ему перевод протокола? Как, еще нет? – удивился Марк.

Но когда я сказал о протоколе Потапу, тот решительно отмахнулся:

– Не хочу ничего. Плохо мне. Устал. Репа пухнет. Балда лопается.

– Ладно, это, в конце концов, его дело. Но подписать протокол он в любом случае обязан. Ничего, это и без вас сделаем. Да, час денег вы потеряли, раз он не хочет слушать обратный перевод. До свидания! Мы будем звонить, если кто-нибудь появится.

– Лучше, чтоб меньше было, – отозвался я.

– Что вы, что вы! Тогда нас закроют. Пусть больше будет!.. – визгливо засмеялся Марк.

– Для нас лучше, чтоб больше, а для Германии – чтоб меньше, – подытожил я, надевая плащ.

Все это время Потап встревоженно смотрел на меня, как собака на хозяина, не знающая, куда тот задумал идти, но готовая следовать за ним. На мое прощание он кивнул и пробормотал:

– Доброго человека бог спасет, а худого – побьет.

И эта фраза вертелась у меня в голове, пока я шел к вокзалу через городок, где ездили машины и гуляли люди, ничего не знавшие о лагере, где сидит Юра-Потап и ждет, чтобы добрые люди его спасли.