Дмитрий Вересов - Семь писем о лете

– Отлично, отлично, достаточно, – остановил ее Кранцвельд. – Так вы фольксдойч?

– Нет. Филолог.

– Впрочем, в данный момент все равно. Вам повезло втройне: сначала потому, что попались бывшему студенту, потом – что ко мне, а напоследок, что Лееб все-таки смял вашего Федюнина и вышел к Ильменю.

– И какое отношение ко мне имеет последнее?

– Самое прямое. Пленных масса. Как-то же надо… сортировать этих ванек.

– Вы хотите, чтоб этим занималась я?

– А почему нет? Никаких привилегий вам это не даст, а нам помощь. Соглашайтесь. Впрочем, спрашивать вас все равно никто не будет. Всего наилучшего, – рассмеялся офицер, звание которого Стася так и не разобрала, поскольку живого немца в военной форме еще никогда не видела.

Через пару дней в так и не смененном окровавленном ватнике она тряслась в столыпинском вагоне вместе с грудами немецкой почты и веселым пожилым почтовым служащим, не обращавшим на нее ровным счетом никакого внимания, словно она была одним из тюков. Воду Стася пила из пожарного ведра, всегда по-немецки аккуратно наполненного и стоявшего наготове у входа. Немец не возражал.

На третий день ее высадили, сдав на руки двум солдатам и офицеру в высоко выгнутой фуражке. На здании разбомбленного вокзала она успела прочитать: «Kielce».

«Хорьх» с открытым верхом трясся по безводным увалам Лысогорья. Стояла пыль и неприятной маской ложилась на лица. Стася сидела на заднем сиденье, а сбоку и впереди темнели фигуры немецких офицеров. Впрочем, она уже привыкла к подобному соседству и могла себе позволить не думать о них и о том, что ждет ее впереди, а рассматривать короткий рукав своего нового платья. Это было немыслимое для ее родины, сшитое по последней берлинской моде лиловое платье-джерси, обтягивавшее и подчеркивавшее все формы. Что-то теперь с ее платьями в Ленинграде? Мысль о городе снова привела Стасю в то состояние раздвоенности, в котором она существовала с того июньского утра в Пушкинском парке: все плохо – и все же ничего, ненависть – и в то же время масса нормальных людей вокруг, военнопленная – а жизнь почти вольная, русская – а вроде уже и нет… Вот и Ленинград. Немцы вокруг упорно пели ей о ледяной пустыне, о людоедах на базарах и в парадных, о трупах штабелями, а несколько месяцев назад в лагере под Щитно какой-то мальчишка-лейтенантик успел доверчиво шепнуть ей, что все враки, что вовсю работают театры, Публичка, что Ольга Берггольц читает по радио стихи не только о войне, но и о любви. О любви… Стася невольно скосила глаза вправо, где был медальный профиль Вальтера, становившийся еще чеканней от черной формы СС. Что связывало ее с ним, заметившим ее год назад в Грауденце и сделавшим своей любовницей? Любовь? Нет – и теперь Стася могла честно сказать это – любила она на самом деле только того старлейта в потной гимнастерке, любила полвечера и полночи – и все. Но полковник Вальтер фон Остервиц был аристократ, образован, неглуп, красив – для врага, скорее всего, предостаточно. Главное, быть равнодушной – и все устроится само собой. А сегодня это было особенно нужно, поскольку «хорьх» катил их в очередной лагерь не для сортировки, а совсем для другого.

Стася перевела взгляд с Вальтера вперед, где колюче поблескивали на солнце круглые очки генерала. Но и с ним не было никакой определенности. Разумеется, Стася, сама прожившая всю жизнь в Советском Союзе, наслушавшаяся брата и Афанасьева, а теперь еще и потеревшаяся среди немцев, ни на йоту не верила коммунистическим байкам о нем, доходившим до нее через пленных красноармейцев. «Подлый шпион и агент людоеда» – конечно, полная чушь. Какой русский поверит в то, что человеку, обвиненному в троцкистском заговоре и намеревавшемуся продать Гитлеру Украину, а микадо – Сибирь, советская власть доверила командовать армиями на главных фронтах? А вот насчет предателя… Стася с любопытством всматривалась в явно похудевшее хмурое лицо Власова и думала, что, наверное, мало отличается от него сама. Разве что положением, не больше. Если б с ним можно было поговорить…

И, словно услышав ее мысли, Власов обернулся.

– Вы, как я понимаю, русская? – по-русски спросил он, и Стася поразилась энергии, прозвучавшей в этом глуховатом голосе.

– Да. Из Ленинграда.

– Из Ленинграда – это хорошо. Все наши солдатики просто боготворят эту колыбель революции. – Он усмехнулся и блеснул стеклами. – Я поначалу, когда попал в плен, думал, что хорошо бы, если наши победят, получить кафедру где-нибудь в Военно-топографическом… На большее-то мне рассчитывать было явно нечего, если только на пулю или Колыму. Вы уж признайтесь, откуда вы, так, мимоходом…

– Sprechen sie Deutsch, bitte, [11]– лениво перебил Вальтер.

Разговор, не начавшись, затух, но машина уже въезжала в Радом, на окраине которого и располагался лагерь, один из десятков, похожих один на другой: огромный лабиринт, разделенный на секции колючей проволокой, и в середине непременная виселица, похожая на перевернутую букву Ш. Стася насмотрелась их вдоволь и уже не плакала и не пыталась помочь.

– Сначала к солдатам, комсостав потом, – отчеканил Власов, и они под охраной дюжины немцев двинулись к двум передним секциям. Вероятно, они попали в час вечернего базара, в серых руках мелькали корки хлеба, кости, котелки с баландой и много чего уже совсем непонятного.

Базар разогнали и велели строиться.

– По направлению к виселице – марш! – крикнули полицейские, и через пару минут пленные образовали пустоту вокруг зловещих перекладин. Солнце закатывалось в сизую тучу кровавым шаром тяжкого бреда, невыносимо пахло грязью, прелой брюквой и увядшими лопухами. Власов сухо откашлялся, но неожиданно вперед выступил какой-то офицер из лагерного начальства и вытолкнул парня в косоворотке с вышивкой и синими кистями и деваху с нарумяненными щеками.

– Eine Vorstellung fur die einfachen russische Soldaten! – объявил он. – Ubersetze aus.

– Представление для простых русских солдат! – с любопытством глядя на кривлявшуюся пару, перевела Стася. Власов недовольно пожал плечами, пробормотав что-то про балаган, в который превращают серьезное дело, а ряды пленных зашевелились.

Парень выскочил прямо под виселицу и пустился вприсядку, лихо выкрикивая на манер рязанских частушек:

Деваха подперла щеку рукой и заголосила дальше:

Пленные явно заскучали, пропаганда была дурацкой, а Стася невольно вспомнила, какие штуки, бывало, загибал на коммунальной кухне под Седьмое ноября выпивший соседушка-пролетарий.