Дмитрий Вересов - Семь писем о лете

Стася с отвращением отпила теплой мутной воды из графина, но не успела поставить его на стол, как услышала на улице шум грузовиков. Через минуту в приемную тяжелыми шагами вошел Власов в сопровождении командира Первой дивизии и нескольких офицеров.

– Ты здесь? – нахмурился Власов, посмотрев на нее как на вещь, которую неудачно забыли. – Тогда давай в машину.

Он раздал офицерам какие-то папки, и все вышли. В утреннем воздухе стояла вонь солярки от восьми грузовиков с тентами, в последний из которых и залез Власов. Кто-то, привыкнув видеть переводчицу всегда рядом с генералом, забросил туда и Стасю.

Они выехали из городка, и вдруг Власов достал из нагрудного кармана гребешок.

– На, причешись, к американцам едем. – Стася механически последовала его совету, пепельные волосы ее вспыхнули на солнце, и генерал посмотрел на нее так, будто увидел впервые. – Да ты никак сам-друг? Кто ж это тебя, Станислава? – совсем по-домашнему, как в своей Нижегородчине, почти по-отцовски спросил он.

– Не ваше дело, – сквозь зубы процедила Стася, быстрее переплетая косу.

– Ну как знаешь, вырвемся – зови на крестины, – усмехнулся он, и в тот же миг на дорогу перед первым грузовиком, круто выворачивавшим влево, остановилась замаскированная машина. Следом из леска вылетел грузовик с красной звездой на борту, а с него на ходу выпрыгивали двое в погонах.

– Дайте мне пистолет, Андрей Андреевич, – вдруг зло сказала Стася, почти радуясь, что сейчас все кончится быстро и просто.

Власов так же зло хлопнул себя по пустому карману галифе, толкнул Стасю на дно, а сам передвинулся в самый угол, где густела тень. Судя по звукам, советские офицеры заглядывали в грузовики, методично, машина за машиной. Поджавшаяся Стася кожей чувствовала, как они подходят все ближе, и вдруг подумала, что, может быть, вот сейчас к машине подходит не кто иной, как Афанасьев, сейчас он откинет брезент и увидит ее, свою вечную любовь Стасю Каменскую, в форме РОА и беременную…

Сверкнул свет, и в кузов заглянуло рябое русское лицо, хищно поводившее глазам.

– А вот и вы, хер генерал, – злорадно усмехнулся он. – Выходи, сокол, и бабу свою вытаскивай.

На земле в спину обоим уткнулись дула, доведшие их до первой машины, в которой, как оказалось, сидели американцы.

– По-английски говоришь? – шепнул Власов, медленно и ссутулясь шагавший со Стасей плечо к плечу.

– Могу.

У американской машины генерал распрямился:

– Я пленник американской армии и требую, чтобы в этом качестве мне позволили беспрепятственно проехать в ее расположение. – Стася перевела, но офицер то ли не понял ее советского английского, то ли сделал вид, что не понял. – Также требую отпустить женщину – как видите, она всего лишь служащая и к тому же беременна.

Но на это уже и вовсе не обратили внимания, и тогда Власов спокойно повернулся к стоящим сзади советским офицерам и распахнул шинель:

– В таком случае стреляйте.

Рябое лицо вспыхнуло мстительной радостью:

– Тебя не я буду судить, а товарищ Сталин! В машину его!

В последний раз блеснули на солнце власовские очки, и Стася снова оказалась в кузове, но уже другого, открытого грузовика со звездой на борту.

На полной скорости легковушка и грузовик помчались вперед. Немецкое дитя вдруг шевельнулось в Стасе, как пойманная рыбка, от сладкого омерзения она широко открыла глаза и с высокого грузовика увидела, как вдалеке на зеленеющих полях братались советские и американские солдаты, но не было среди них ни Женьки, ни старшего лейтенанта Кострова…

Стася сидела в подвальной комнате со сводами, наверное бывшей поварской, ибо потолок был прокопчен, а от стен до сих пор слабо пахло копченым мясом. И сейчас этот запах мучил ее больше всего, тошнило, и кружилась голова. Но оба окна были забраны решеткой, а за ней виднелись пыльные, лет десять не мытые стекла – ни сквозняка, ни глотка свежего воздуха, да и света только чуть-чуть. Первое время Стася просидела в углу, свернувшись калачиком, потом бесновалась, как тигрица, трясла решетки, пинала стены, орала, бегала от стены к стене. Но и это состояние прошло после того, как ребенок, не стянутый больше ремнем, отобранным, как и все остальные предметы, включая даже чулки, видимо, почувствовал себя свободно и снова, теперь уже гораздо уверенней, зашевелился. И Стася обратила свою ненависть, только что рвавшуюся наружу, – внутрь. Но это уже была тихая сосредоточенная, жуткая ненависть, гораздо более страшная, чем предыдущая. Она прижалась животом к ледяной стене и решила стоять так, вжимаясь в нее, пока не упадет, не потеряет сознание, не заморозит этого немца.

Пронизывающий холод растекался от живота по всему телу, немели ноги, а Стасе в каком-то оцепенении представлялось, что вот она веселой девочкой в оленьей шапке с ушами катится вниз с ледяной горки, что ставили каждую зиму в сквере у бывшей Елизаветинской церкви… Ах нет, это она уже подростком прогуливает уроки, и они с подружками идут на Неву посмотреть, как прибывает к причалу знаменитый крейсер «Марат»… Как холодно, как стынут пальцы от балтийского ветра… Сколько она простояла так, неизвестно, ибо очнулась уже на полу в полной темноте. Значит, ночь. Может быть, о ней забыли? Совсем забыли? И она останется здесь навсегда, родит своего звереныша, вырастит, состарится с ним вдвоем… Но в это время ржавые петли заскрипели и молодой веселый голос крикнул:

– Ну, подстилка власовская, выходи!

С трудом передвигаясь на одеревеневших ногах и дрожа от озноба, Стася поднялась на первый этаж, где среди кабинета красного дерева сидел тоже молодой и тоже веселый майор Красной Армии.

– Предупреждаю, что запираться бессмысленно, Каменская. И смягчающих обстоятельств у вас нет, если не считать того, что, будучи ближайшим сотрудником предателя родины Власова, можете немало нам о нем рассказать.

– Я только переводчица.

– Вот именно! И прекрасно! Все переговоры проходили в вашем присутствии…

– Я ничего не помню. Мне было все равно.

Стася не лгала и никого не обманывала: она действительно не могла бы ничего вспомнить.

Через пару дней расспросы о Власове сменились вопросами о том, как она попала в РОА.

Но и тут Стася не могла рассказать ничего иного, кроме правды: попала в плен, работала переводчицей, ее взял к себе немецкий офицер, который и пристроил в РОА.

– Оно и лучше, – вдруг хмыкнул майор, покосившись на ее живот, – значит, вместо одного врага уничтожим двоих.

Больше ее на допросы не водили, но и убивать, как видно, не торопились, и она днями лежала на соломе, принесенной каким-то сердобольным пожилым конвоиром. Она существовала в полузабытьи, где прошлое было реальней настоящего. И ей все чаще виделся Ленинград, университет, и, забывшись, она шепотом разговаривала сама с собой по-немецки.