Александр Иличевский - Анархисты

– Да что ты со своей пользой носишься как с писаной торбой? Ты знаешь, что такое жалость? Это когда жалко и ничего взамен не надо. Когда в тебе говорит человеческое…

– Владимир Семеныч, ты не прав, курилка. Жалость – это фантом, пустая сущность, дурман и наваждение, затуманивающее практическую суть вещей. Если все будут только и делать, что жалеть друг друга, скоро не останется никого на свете. Ибо общество с такими качествами напрочь лишится инстинкта самосохранения и вскоре исчезнет. В природе тому множество примеров. Есть вид муравьев из Южной Америки, которые проникают в чужой муравейник, убивают матку и вместо нее подсаживают свою царицу. Окончательный захват происходит естественным путем. За чужой маткой порабощенные муравьи продолжают ухаживать, как за своей, а новые муравьи родятся уже не захватчиками, а хозяевами. Впоследствии, когда приходит пора захватывать следующий город-государство, оккупанты берут с собой в поход порабощенное племя. Еще чудеса гуманизма насекомый мир демонстрирует во время убийства двумя-тремя десятками шершней нескольких тысяч пчел: шершни откусывают им головы, пробираясь к меду. Подобным образом эти существа ведут себя многие миллионы лет. И ничего страшного! Обходятся без жалости и те, которых завоевывают. Они нисколько не скорбят о своей участи, а принимают бой или подчиняются силе.

– Я давно подозревал, что твои насекомые – фашисты, – мрачно сказал Дубровин и, понурившись, стал водить ладонью по столу. – Если бы не человек, мир не стоил бы существования… Неужели, Яша, нет в животном царстве примеров альтруистического, бесцельного поведения?

– Я однажды видел, – сказал отец Евмений, – как ворона крутит сальто на проводе. В Москве, в переулке на Сретенке. Воздушная линия была протянута от крыши к крыше, на уровне седьмого этажа. Сидит, сидит, и вдруг – раз, как крутанет. И снова сидит. А другой раз видел, как ворона играет с собакой: клюнет ее в кончик хвоста и отбегает. Клюнет и отбегает…

– Но это городские животные, – возразил Турчин, – это совсем другое дело. В городе все сумасшедшие, то есть разумные, – и собаки, и тараканы, и бабочки, и моль.

– А в диком царстве разве добро не есть функция содружества разных видов, образующих природный организм? – спросил отец Евмений. – Есть там и поэзия. Разве пение соловья и дельфинов не избыточно и, следовательно, не поэтично?

– В природе есть все, но нет жалости, – сказал Турчин. – Жалость вредит не только развитию, но самой жизни. В науке о живом есть вопросы и поважней твоей жалости.

– Это какие же? – сердито буркнул Дубровин.

– Да сколько угодно, – пожал плечами Турчин. – Кто знает, как люди сызмала делятся на политических левых и правых? Кто виноват? Не видовое ли это уже отличие? Или почему правшей больше, чем левшей? Как изменялась пропорция правшей и левшей по мере развития цивилизации? Как неандертальцы и кроманьонцы делились на сено и на солому? А в Древнем Египте? Правда ли, что прогресс провоцирует рост доли левшей? А как в животном мире обстоит дело с нарушением симметрии?..

– Ладно, ладно, – махнул рукой Дубровин. – Твоя взяла. Только про жалость мне голову не морочь, нужна она человечеству, еще как нужна. Ты лучше про Соломина послушай. Пропал бедняга! Он просит у меня пятьдесят тысяч, чтобы Катерину отправить на лечение в Германию.

– Ну дай, раз ты такой добренький, – хмыкнул Турчин. – У тебя как раз полные закрома, не надо по сусекам скрести…

– Да в том-то и дело, что нет у меня ни гроша, – сокрушенно проговорил Дубровин, поднимая пальцами очки и потирая переносицу.

– Знаю, что нету, – взревел Турчин. – И у меня нету. Ни у кого нету. Зато у него самого есть, ведь не с пустыми же руками он стремится в свое светлое будущее!

– В том-то и дело, что если отдаст, то жить не на что, по миру оба пойдут. Вот и просит придумать статью расхода и испросить эту сумму для него у Натальи Андреевны.

– Ну?..

– Я и подумал, а что, в самом деле, если соврать во спасение человека… двух человек… И его, и Катю спасем, если добудем денег. Например… Например, давай новый ультразвуковой монитор предложим Наталье Андреевне приобрести?

– Владимир Семенович, увы, старческое слабоумие вас не минуло, – сказал Турчин. – Вы полагаете, я стану вам потакать и покрою ваше безумие?

– Ты не понимаешь, Яша, – горячо сказал Дубровин. – Мы же потом отработаем. Давай поедем в Калугу, развесим объявления и станем чаще работать по домашним вызовам. Как минимум двести – триста долларов за выезд. Я тебе обещаю, что по области пять – семь в неделю мы отработаем, и за год, а может, и раньше мы отобьем всю сумму.

– Да как же вы, безумец, не понимаете, что рискуете не только своей репутацией! И ладно бы еще, что моей! – вскричал Турчин. – Вы же ставите на карту благое дело, касающееся большого числа людей, их здоровья, благополучия… В конце концов, под вашей ответственностью дети. И вы готовы рискнуть ими только ради того, чтобы кинуть в топку своего милосердия пятьдесят тысяч долларов, предназначенных для мнимого спасения конченой наркоманки?..

Дубровин сокрушенно молчал.

– Шиленский, – тихо произнес отец Евмений, – привез вчера деньги на колокол. Тридцать тысяч. Я могу попросить его пожертвовать их для спасения души Екатерины.

На лице Дубровина мелькнул испуг.

– Вы оба решительно спятили, как я погляжу, – спокойно сказал Турчин. – Нарекли меня извергом и тут же лишились разума. Владимир Семеныч, коллега, вам ли не знать, что спасение наркоманов – в руках самих наркоманов? Вам ли не знать, что если есть у него воля к жизни, наркоман выживет, а если нет, туда ему и дорога, ибо ни на что иное он не способен, кроме распространения этой заразы. Вы предлагаете нам пожертвовать репутацией ради еще одной эфемерной попытки исцеления чужого нам человека. А о детях, которых мы наблюдаем, вы подумали? А о больнице? А о том, что тем самым мы компрометируем благотворительность как таковую, – вы подумали об этом?

– Так я ведь и говорю, давайте попросим Шиленского, – сказал отец Евмений.

– Я сам к нему съезжу, – робко сказал Дубровин.

– Это еще зачем? – вскинулся Турчин. – Вы лучше оба пойдите к Соломину и упросите его отдать свои кровные на лечение своей крали. Посмотрю я, как у вас это получится.

– Зачем ты так, Яша? Чего ради человека мучить? Мы с тобой – хочешь не хочешь – заработаем, а художнику каждая копейка дорога.

– Ой ли? Заработаем, говорите? – презрительно возразил Турчин. – А кто позапрошлой зимой чуть не замерз в метели под Алексином? – Турчин обратился к отцу Евмению: – Видите ли, святой отец, позвонила добрая женщина нашему сердобольному доктору и попросила съездить с эхокардиографом к своей матушке, у которой не то инфаркт, не то приступ стенокардии. Сказала: вы, миленький, до Тулы доезжайте и оттуда позвоните мне, я вам, говорит, дальнейшие указания, как проехать, дам. Слово за слово, так наш доктор до Мценска и добрался, посмотрел старушку, нашел инфаркт, сделал назначения и, не выпив даже чаю, отбыл. Обратно ехал уже ночью, решил срезать и после алексинского моста заплутал в чистом поле. Батарейка телефона села, машина забуксовала, бензин закончился, и под утро он прибыл в Колосово по пояс в снегу. Потом мы его от плеврита спасали, а это с его пристрастием к курению оказалось нешуточной задачей. Так что? – заключил Турчин. – Легко нам копеечка дается? Поди не за-ради Бога, не то что спекулянтам и Левитанам, да?