Александр Иличевский - Анархисты

– Давайте я Шиленскому позвоню, – сказал отец Евмений.

– Святой отец, – возразил Турчин, – разве вы не понимаете, что после этого звонка вам не только ни копейки не видать от вашего благодетеля в будущем, но и уже выданное на колокол у вас отберут? Вы бы лучше молились за заблудшую овечку, и то бы больше пользы принесли.

– Не даст Шиленский, – схватился за подбородок Дубровин. – Я не видал еще ни одного богача, который бы не считал денег. А мы можем на колоколе этом сэкономить как-то?

– И что? А потом остаток стибрить в пользу утопающих? А вы саму королеву спросили, хочет она выздоравливать или ей и так прекрасно и чем скорей откинется, тем лучше?

– Не смей так говорить о живом человеке!.. – рявкнул Дубровин и, увидев, что Турчин стушевался, добавил: – Не знаю я, братцы-кролики, что делать, решительно не знаю…

– Да, загвоздка какая… – вздохнул отец Евмений.

– Никаких трудностей, – воскликнул Турчин, – утешайте себя тем, что, когда будет звонить ваш колокол, вы будете знать, по ком он звонит. Я тоже не железный, знаете ли. Я, может, даже влюблен в нашу барышню…

Дубровин и священник подняли глаза на анархиста.

– А что тут удивительного? Я не скопец. И не чужд человеческого. Я имел счастье плавать с ней недавно на лодке слушать иволгу. И меня очень тронуло общение с этим существом…

Дубровин молчал, подняв брови. Отец Евмений, сообразив что-то, потупился и защелкал четками.

Наконец Дубровин произнес:

– И при этом ты против того, чтобы она выжила?

– Нет, Владимир Семенович. Я не против. Я очень даже за. Но сделать это она должна не за чужой счет.

– Отец Евмений, вразумите его, – взмолился Дубровин.

– Да, батюшка, сделайте милость. На вас благодать, дайте моему разуму каплю, чтобы и я тоже понял, почему мы ради одного человека должны лишать сотни детей и весьегожцев квалифицированного медицинского обслуживания?

– Благодать здесь ни при чем, Яков Борисович, – сказал священник. – И без нее понятно, что сердце ваше полно любви и болит этой любовью за Екатерину. Поступать здесь следует по чести, и вы правы в том, что стоите на этом.

Турчин налил себе стакан воды и стал медленно пить.

– Я поехал к Шиленскому, – сказал Дубровин, встал и вышел в сени, но оглянулся на Турчина и, прежде чем хлопнуть дверью, погрозил ему кулаком:

– Чтоб ты был здоров, Яша, бисов сын!

На другой день Ирина Владимировна явилась в больницу с угощениями, оставшимися от празднования дня рождения супруга. В столовой терапевтического отделения сдвинули столы и заставили их тарелками с кулебяками, пирожными, салатами, яблоками, картошкой, вишней, сливой, поставили банки с охапками астр и георгинов, выставили батарею дешевого коньяка.

Коренастая санитарка Лариса Мелентьевна, потряхивая свежей завивкой, раскладывала вилки, нарезала хлеб. Турчин знал, что она не слишком нуждается в нищенской зарплате, поскольку муж ее, дальнобойщик, прилично зарабатывал и даже регулярно вывозил жену с младшими детьми в Турцию и Египет. Он приглядывал за ней, чтобы убедиться в чистоте ее намерений, поскольку, например, относительно заведующей санблоком – худющей циничной Алевтины («Хорошо работаем: прошла неделя – ни одного жмурика…» – в таком духе она докладывала диспозицию в реанимации) – ему многое было ясно: отец ее держал борова, которому она ведрами таскала столовские объедки.

За застольем присматривала Надежда Петровна, старшая медсестра, строгая, с волевым лицом и тонкими губами, оплот обоих докторов, устранявшая все трения с районным начальством и содержавшая в безупречности больничную картотеку, которую вела в разработанной Турчиным клиентской базе данных. Дубровин ее побаивался, и побаивался с удовольствием, потому что она охотно разделяла с ним ответственность, считая работу его и Турчина служением и великим благом, посетившим Весьегожск и его жителей.

Когда зашли Соломин с Катей, Алевтина была уже навеселе. Стыдясь отца Евмения, она прикрывала ладонью щербатый рот и шепотом рассказывала Ирине Владимировне, как голубь полчаса топтал голубку на подоконнике, потешая больных. Ирина Владимировна хохотнула и, махнув рукой, продекламировала: «Наталья Павловна сначала его внимательно читала, но скоро как-то развлеклась перед окном возникшей дракой козла с дворовою собакой и ею тихо занялась». Закончив, она подняла подбородок и оглядела всех присутствовавших за столом.

– Ой, Ириш, как же я тебе завидую, – воскликнула Лариса Мелентьевна. – Мыслимо ли, столько стихов знать!..

Несколько раздраженный застольем Турчин, превозмогая брезгливость, опрокинул рюмку и почувствовал облегчение. Вдруг спросил грозно:

– Пироги по палатам разнесли?

– А то как же, всех попотчевала – и пирогами, и тортом, и балычком, – кивнула Ирина Владимировна.

Катя повертела в руках стакан с коньяком, дотянулась до бутылки и удвоила порцию.

Застолье приближалось к той кондиции, когда должны были последовать народные песни. Их страшно боялся Соломин, у которого кустарные песнопения вызывали приступы ярости и стыда за исполнителей. Он явился сюда, чтобы повидать Дубровина, который только что пришел и, приняв от Алевтины рюмку, опрокинул разом и протянул, чтобы наполнить снова, но теперь уже первым делом чокнулся с Катей.

Старый доктор казался растерянным. После третьей он оживился и протер очки лоскутиком замши, поданным Надеждой Петровной. Она всегда носила что-то в кармане халата специально для доктора, чья рассеянность не позволяла иметь под рукой ничего, кроме курительной трубки. Оглядев собрание, он привлек к себе внимание и, всплеснув руками, сказал:

– Верите ли, братцы-кролики, какие новости Шиленский сообщает. Оказывается, у нас в области объявились робингуды. Представьте себе, некая шайка заходит в банк, грабит его без жертв, садится в машину и, когда улепетывает, выбрасывает часть добычи на дорогу. И не все сразу, а потешаясь – частями, понемножку, так что можно отследить, где они мчались, а местным жителям достается вполне поровну. Весь ограбленный городок с ума сходит – бросаются не в погоню, а пятисотенные собирать… И потом еще гуляют неделю, славословят грабителей и превозносят ратные их подвиги. Началось все с Козельска, затем два ограбления в Сухиничах, потом настал черед Малоярославца, Жукова, Девятерикова, и пошло-поехало… Даргомыжск! Панфилово! Юферово! Талалаевск! Раздолье! Шиленский говорит, губернатор уже два раза призывал главного оперуполномоченного. И ведь подумать только! Они не столько грабят, сколько глумятся. Поговаривают, частные лавочки по всему югу области позакрывались. Все держатели касс – и строители, и фермеры – свезли наличность в столичные банки, а сами не кажут носа в конторы вторую неделю. А государственные кассы больше уж никто и не стережет, а если стража на месте, то ждет не дождется, когда освободители нагрянут и поделятся с неимущими. Шиленский торжествуя передавал слова нашего главного волостного правоохранителя, которыми он воспользовался при докладе губернатору: «Грабежи сопровождаются народным воодушевлением, покрывательством и всеобщей заинтересованностью в безнаказанности преступников, коих кое-где почитают за героев…»