Ирина Степановская - Ноев ковчег доктора Толмачёвой

– Ребята, я ведь говорил о Валентине Николаевне! – Барашков, хохоча, запрокинулся спиной на спинку стула. – Я не хотел... уж вы меня простите!

Он хохотал, а Маша слышала в своих ушах отголоски грома. «Грозы в марте – явление редкое, в древние века чаще принимаемое за дурное предзнаменование», – вдруг вспомнила она отрывок из какой-то телепередачи. Аркадий все смеялся, и широкими белыми ладонями вытирал увлажнившиеся глаза.

Откуда-то из груди в Маше поднялся гнев. Она обеими руками схватила коробку с тортом и с маху, вверх ногами, шлепнула им об стол. Ошметки бисквита разлетелись во все стороны, попали и в Дорна, и Барашкова, и в нее саму.

– Ну, хватит мне этого цирка! Убирайтесь отсюда!

Аркадий, продолжая хохотать и слизывая нежный крем с пальцев, выкатился из кабинета. Дорн вспомнил, как в шестом классе поцеловал руку учительнице английского языка и вызвал этим шок. Он встал, подошел к Маше, взял ее испачканную тортом кисть и поднес к губам. Потом так же молча вышел вслед за Аркадием.

Тина проснулась, когда было уже девять. Во рту было сухо, горько, все тело затекло. Она взяла мобильный телефон, проверила входящие звонки. Ни одного. Поднялась с пола, прошла в ванную, умылась. Опять посмотрела на экран телефона. Вчерашняя уверенность, что она должна ровно в восемь позвонить Азарцеву, куда-то улетучилась.

Проснулся и Сеня, протрусил в коридор. Она вышла с ним на улицу и не заметила, что пришла весна.

«Поеду, – решила Тина, возвращаясь с Сеней к дому. – Телефонный разговор ничего не даст. Да скорее всего не даст ничего никакой разговор. Но надо же как-то увидеть его, поговорить...»

Она вернулась домой и стала одеваться. Хотела накраситься, но так противно показалось ей улучшать себя с помощью каких-то нехитрых женских приспособлений. «Что может дать карандаш и помада, если нет любви? – думала Толмачёва. – Как мудро я говорила себе раньше: надо ждать. Как тонко я это говорила... – Она швырнула на пол все свои нехитрые косметические принадлежности. – Пока я это говорила, пока я над этим раздумывала, явилась другая и не стала ждать...»

Она в ярости затопала ногами. Сеня залаял. Тина непонимающе уставилась на пса. «Я ничего не понимаю! Ничего!»

Она быстро оделась и вышла из квартиры, без мыслей, без чувств. Она шла, как робот, спустилась в метро, доехала до нужной станции, еще три остановки на автобусе.

В квартире Азарцева была открыта дверь, на лестничной площадке валялись какие-то пакеты, обрывки бумаги. «Съехали жильцы», – мелькнула случайная мысль.

Она вошла. Хозяин мыл пол. В вазе на столе стояли тюльпаны. Хлебный батон и колбаса в нарезке лежали на зеркале в коридоре. Бутылка вина темнела из кресла. Тина зашла и встала посередине комнаты.

– Не ждал?

– Зачем ты пришла? – Володя поморщился, и она отметила эту нервную гримасу, похожую на тик.

– Я пришла сказать, что не придаю значения этому... эпизоду... Ничего не случилось, в общем... Ты же со мной как бы не спал, поэтому... Возвращайся домой. Я... люблю тебя и...

– Ой ты ка-ка-а-я! Какие высокие у нас отноше-е-ния...

Он выпрямился. Вода стекала с тряпки на пол. Он посмотрел на тряпку и сказал:

– Иди домой. Не приходи сюда больше. Я не хочу тебя знать.

– Володя, ты с ума сошел!

Он бросил тряпку и пнул ведро. Немного воды пролилось на пол.

– Я от тебя устал! Я не хочу тебя видеть! Я к тебе никогда не вернусь...

Тина не понимала:

– Ты болен?!

Он заорал:

– Я не болен! Ничуть! – Он схватил ее за локти, развернул и потащил в коридор. – Убирайся! Мне не нужна вторая мать! Первая у меня была. Мне ее никто не заменит. Потом была жена, которая называла меня дураком и все время пилила. Потом у меня появилась ты, и я не мог ступить шага, чтобы не почувствовать, какая ты хорошая! Как много ты для меня сделала! И я тебе благодарен за это! – он отпустил Тину и ернически поклонился в пояс. – Но больше я не хочу ни перед кем отчитываться, обсуждать свои дела и перемывать кости. Поняла?

Столько ненависти, столько злобы было в его лице, что она больше ничего не сказала. Спустилась вниз, опять добралась до метро и доехала до дома.

«Это мне снится, – подумала она. – Дурной сон».

В клетке зашевелился Дэвид Ризкин. Тина подошла, откинула крючок, выпустила мышь. Дэвид быстро забрался по руке к ней на грудь, стал заглядывать в лицо. Она обхватила его шею в кольцо. «Раньше для того, чтобы что-то получилось, приносили жертвы. Совершить, что ли, жертвоприношение?»

Она сжала пальцы туже. Дэвид пискнул, пытаясь освободиться, беспокойно забил лапками, завертелся всем телом.

«Смерть. Что такое смерть? – думала она, глядя, как потекла из мыши тонкая струйка. Эта струйка привела Тину в чувство. – Прости меня, мышь. Надеюсь, тебе не было очень больно. Не так, как мне».

Она разжала руку. Дэвид перестал дергаться и тихо лежал на ее ладони. «Что я наделала? – ужаснулась Тина и стала быстро давить на маленькую грудную клетку. – Господи, прости меня!»

Она рыдала, смотря на маленькое темное существо, которое только что убила. Прижимала Дэвида к лицу, дула ему на мордочку, массировала сердце... Дэвид лежал, не шевелясь, на боку. «Какая я дрянь! Какая дрянь!» – Тина готова была сама умереть вместе с Дэвидом. Но вдруг он быстро пошевельнулся, вздохнул и чихнул.

– Ты жив! Жив! – Теперь она уже плакала о счастья. – Прости, прости меня!

Она целовала его и гладила, и обливала слезами милую пеструю шерстку. Вот Дэвид перевернулся, сел, привычно пошевелил усиками, освободившись, отбежал в сторонку, сел на пол и стал спокойно чиститься. «Я чуть не отняла у него жизнь, – подумала Валентина. – Он выжил чудом. Я должна себя наказать».

Она огляделась в поисках предмета, каким могла бы причинить себе страдание. Обварить себя из чайника? Избить ремнем? Подставить руку под пламя свечи? Это все равно не сможет ничего искупить. Она прошла в кухню, достала из холодильника сыр. Отнесла Дэвиду еду. Он взял кусочек сыра двумя лапками и стал быстро есть, позабыв об опасном приключении. Тина посмотрела на Сеню. Тот привстал, глядя на сыр, и шумно сглотнул. Струйка слюны сбоку рта капнула на пол. Она вернулась в кухню и отдала Сене оставшийся кусок. Положила в миску сухой корм. Налила молока.

– В наказание и в искупление я больше никогда никого, кроме вас, не буду любить. И больше никого не впущу в свой дом. Я буду вас кормить, ухаживать за вами. Мы будем жить с вами только втроем. Вы – мой Ноев ковчег.

Она взяла телефон и позвонила Барашкову. Его удивил ее совершенно обычный, спокойный голос.

– Аркадий, не беспокойся. Я дома. В порядке. В больницу вернуться не могу, потому что не с кем оставить животных. Но ведь почти все исследования уже сделаны?