Андрей Терехов - Волк в ее голове. Часть II

Словно поддавшись моим мыслям, справа мелькает автобусная остановка, за которой, под розовато-золотистым небом, за сизыми елями и промозглым туманом, сгнивает дом Дианы. Мне странно и больно, что он там и что я проезжаю мимо, когда Дианы внутри нет. Будто давным-давно нарушили законы физики, и пространственно-временной континуум в этой точке лопается от напряжения, от неразрешимого противоречия. Трещит по швам.

Неприятный порез от Дианы и несостоявшийся спуск с Холма смерти. Наша невнятная переписка – годами, пятилетками – и неловкий, безумно неловкий разговор вчера. Неказистая каморка на складе и нежилой дом. Неизвестная девушка без лица и ненормальная Диана, которая штурмом берёт машину коллекторов. Эта реальность неслучившегося, необратимого, непоправимого встаёт вокруг меня и внутри меня лесом «не». Зудит, раздирает, огнём выедает солнечное сплетение и опаляет щёки. Я сажусь удобнее, но не могу успокоиться. Смотрю в окно, на экран телевизора, а в голове каруселью мелькают образы: встреча накануне, Диана, Вероника Игоревна, их пустой дом.

Спина и бедра затекают, я вытягиваясь, но сиденье впереди мешает и превращает поездку в маленький ад. В ад Дианы, которой некуда идти и не к кому обратиться. В ад Дианы, которую не защитили никакие обереги. В ад Дианы, которую я попросил оставить меня в покое.

Я подбираю ноги под себя, снова вытягиваю, но мышцы ноют, и сердце ноет, и моя рука нависает над местом пореза.

– Ты чего? – спрашивает Валентин.

Я качаю головой. Действие ещё не осозналось, не пробежало электрическим импульсом по нейронам и только копится, копошится внутри. Мне хочется выключить мысли. Мне хочется отвлечься, потушить невидимое пламя в груди, и на пределе этого желания – там, где оно, подобно графику экспоненты, устремляется к бесконечности – мои пальцы падают на ткань рубашки и со всей мочи вдавливаются в рану.

Узкой грядой мы поднимаемся к скиту. На отвесных склонах колоннами растут сосны: боком, жопой, корнями, под острым углом, под тупым углом, едва не горизонтально. Много деревьев вырвано, будто прошёл ураган, и стволы не падают на тропу по одной причине: сухая, мёртвая крона вцепилась в живую крону соседей, словно выпрямится, упрётся корнями в землю – поглубже, поровнее – и снова укроется зеленью хвои, и снова потягается с сородичами.

– Окна заколотили, росписи… – Отец Николай показывает на горчично-жёлтую церковь, которая мелькает за стволами, и набирает полную грудь воздуха. Ему словно не хватает дыхания: лицо бледно, очки съехали на кончик носа. – Росписи закрасили.

Несмотря на разницу в летах и телосложении, я выгляжу не лучше: на лбу испарина, рот открыт, и порез болит от каждого движения.

Ну, сам виноват.

– Отопления не было. – Отец Николай тяжёлыми шагами достигает вершины. – Лежанок не было. Спали в одежде, на полу. Конечно, болели.

Мы разбредаемся по асфальтной площадке перед церковью. Минутная стрелка на башенных часах дёргается около двенадцати, между оконцами дремлют лики святых. Выше блестит купол, золотом отражая чистое небо; ласково греет солнце. Весна, свежий воздух. Покой.

– И так каждый скит, – продолжает отец Николай, и даже его благостный голос звучит чужеродно в этом безмятежном месте. – Или карцер из него делали, или штрафной изолятор. Пустынь передали в управление Южного лагеря. А наш с вами посёлок Стрелецкий гордо назывался Северным Стрелецким лагерем особого назначения. Сейчас мы зайдём в церковь и посмотрим рисунки заключённых, но будем все молчать, потому что…

– Потому что играем в молчащую Фролкову? – говорит Коваль и подмигивает мне.

Я усмехаюсь незамысловатой шутке.

– Потому что, Кирюш, Захарьевский скит – скит строгого поста, – заканчивает дед Валентина, подмигивает и мизинцем возвращает роговые очки на переносицу. – А ещё обратите внимание на печку в углу, я потом расскажу, в чём её секрет.

Красные дверцы скрипят, когда отец Николай гурьбой ведёт классы внутрь.

От подъёма к скиту на меня навалилась такая слабость и духота, что я вяло машу рукой и ухожу к краю смотровой площадки. Лицо обдаёт прохладный ветерок. Далеко под ногами, под холмом, тянутся торфяные болота: лужицы, ручейки и озерца цвета спитого чая. Тут и там их прорывают брызги первой зелени, а за рекой и до самого горизонта колышется бескрайнее море сосен. По нему плывут тени облаков: отражаются в воде, укрывают город и море за ним – уже синее, настоящее.

Знаете, Северо-Стрелецк выглядит очень красивым отсюда. Красивым, тихим и грустным. И не от мира сего.

Не знаю, дело ли в ГУЛАГе, в революции или во Второй Мировой, но время оставило в нашем городе незавершённость, прелестный изъян. Вы легко поймаете это ощущение, если окинете взглядом полоски улиц, которые стекаются к морю, эти колдовские леса, эту верфь, которую так и не достроили; бараки окраин, купеческие дома центра и «Лего» новостроек. Чувствуете? Не то озноб, не то холодок пробегает по загривку. Будто на ваших глазах видимый мир ускользает в изнанку.

– При всем том треше, – раздаётся за спиной голос Валентина, – который устроил здесь ГУЛАГ… Ты изгавнялся. – Он резко меняет тон и упирается пальцем в бурое пятнышко на моей рубашке.

Молнией раздирает боль. В глазах белеет, ноют зубы, и пару секунд я не шевелюсь, не дышу. Валентин брезгливо растирает кровь между большим и указательным пальцами.

Ну да, поскольку Диана зарезала Губку-Боба, я нарядился в полосатую (чёрную с синим) рубашку. Как вы поняли, под тканью моя рана: а) болит, б) протекает, в) в шоке после тычка Валентина.

Я промаргиваюсь и смотрю на пятнышко. Оно влажное, оно тёмно-тёмно-красное, от его вида меня ведёт в сторону и мутит.

Снова наденем куртку, Артур Александрович?

Как, если она осталась в автобусе?!

– Кетчуп, – неуверенно выговаривают мои губы.

Валентин поспешно достаёт из рюкзака салфетку и протягивает мне. Я изображаю, что вытираю «кетчуп», а сам едва не мычу от боли. Видно, это отражается на лице, и Валентин хмурится – чувствует неладное.

Надо его отвлечь. Как сквозь туман, я оглядываюсь по сторонам.

– А не может быть, что Вероника Игоревна в одном из этих скитов?

Жёлтые, как янтарь, глаза Валентина расширяются. Взгляд их по-прежнему прикован к пятну. Забавно: человек, который обтошнил все кусты морошки, беспокоится о чужом здоровье.

– Кровь, – шепчет он.

– Да фиолетово. Наверное, поцарапался. Дай сюда! – Я забираю ещё одну салфетку и усиленно тру пятно. Глаза щиплют слёзы. – Спасибки. Насчёт…