Николай Бизин - Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое

Цыбин (молча) – смотрел на полу-мультяшку. Бес-пощадно (молча) – прикидывал её «возможности»: поможет ли (волей-неволей) ему от помышлений сбежать в смирение (не настолько масштабной была задача – и всё же): достаточно было бы своей никчемушностью потребителя «всего хорошего – против всего плохого» оттенить проносящиеся мимо просторы.

Поможет ли подчеркнуть в их неявной прелести(!) всё то действительно настоящее и редкостное, что только возможно отыскать в душе и в миру; эта потребность казалась ему единственным условием, способным перевернуть его нынешний взгляд, что родина наша обречена.

Но(!) хотелось ему взглянуть, на что она обречена.

Итак, Цыбин – взглядывал и ничуть при этом не пользовался своей маленькой властью над маленькими реальностями; однако же – Натали (которая почти – Гончарова, которой – и после смерти пророка надо было на что-то жить) прямо на его глазах побеждала свою опаску и неудовольствие неудобствами внезапной дороги.

И (что ни говори) – удивительно, но – женщина в конце концов почти победила!

Усилия, что для этого ей потребовались, отразились на её лице – подобно тому, как на купеческих умных весах отражается равновесие неравновесного; разве что – Цыбина гораздо более её равновесий интересовал разговор, завязавшийся неподалеку.

Показывать этого он не стал. Это как в луну пальцем тыкать (всяк и сам увидеть может).

– Скучаете? Не стоит, право, – сказал он Наталье, потом обескураженно улыбнулся. – Конечно же, дорога (как и всякое погружение в суть вещей) нам с вами предстоит долгая, но мы сейчас попробуем ее скоротать.

Здесь Наташка предложила (несколько запоздало – а сам он дожидался предложения от неё):

– Давайте всё же на «ты». Не из пресловутой интимности, а (хотя бы) из соответствия моей юности.

Он кивнул. Чем (при всём ритуальном отрицании) – пресловутую интимность весьма двусмысленно закрепил. «Ты» подразумевает либо товарищество (почти по Н. В. Гоголю), либо покровительство старшинства (равенства меж ними – быть не могло).

Сам при этом (что нам Юлий из рода Клавдиев и его одновременность в нескольких делах – и нам присуща вневременность) слышал и раскладывал на части разговор сидевших на соседней скамье собеседников, пожилого и молодого рабочих людей.

Пожилой – явно являлся с утра похмелившимся и желающим даровой добавки; молодой, напротив, являл собой добротную жизненную потёртость лица и весь пропах справным хозяйством; как водится, говорили они о насущном, то есть совсем не о хлебе, и у них по всему выходило, что ну никак без единственной (справной) бабы не прожить мужику.

Цыбин не улыбнулся:

– Посмотри-ка! – он продемонстрировал Наталье некую коробочку искусственной кожи.

Натали взглянула. Коробочка была толще книги и застёгивалась (как первые драгоценные манускрипты) каким-то подобием замочка.

– Что это?

– Сейчас скажу.

Сам (при этом) – не отрывался от соседей. Сам (подытоживая) – добрым словом поминал русского мужика Емпитафия, которому оказался сейчас обязан обществом специфической (и в чем-то – единственной) бабы Натали.

Сам Емпитафий – о женщинах рассуждал просто: любимых и единственных женщин на свете суть немного (одна настоящая и несколько прошлых – не правда ли, и здесь как с Россией?), но – ведь и прочие для чего-то воплощены в материальность!

Так не за-ради ли материальных удовольствий и благ, которые могут предоставлять? Речь не только о даровых деньгах и даровой постели, но и о волшебных стихах, которые иногда (очень редко) следует им посвящать.

– Что это? – продолжала (равнодушно) удивляться искусственной коробочке Наталья.

– Ты сейчас удивишься (по настоящему), – уверил её Цыбин.

Она (находясь в каком-то забытьи) – уже удивилась настоящему (словно бы забежала наперёд, потом вернулась); а как иначе можно было изменить её реальность, чтобы (алхимически) из слабенького «монмартрского» винца поэтески – вышел чистый спирт; ответ: никак; но – если очень надо, то можно.

Он (продолжая её удерживать в этом забытьи) – отщёлкнул замочек на коробочке, откинул крылья (одну, вторую) прикрывавших нутро дощечек, и явил потрясённому взору женщины скрытую в коробочке стеклянную флягу изящной формы, содержащую мутноватый (способный отодвигать сроки) эликсир бес-смертия.

Рядом со флягой, в двух небольших гнёздах, покоились аккуратные рюмки.

Интересно (иначе никак) – переплетая свои действия с разговором соседей, Цыбин (версификатор миров) – приплёл к происходящему и сидевшую напротив женщину: он отщелкнул замочек, развернул и явил потрясенному взору женщины скрытую в коробке стеклянную флягу изящной формы и рядом, в двух небольших ячейках, две аккуратные рюмочки.

Интересно (иначе никак) – переплетая свои действия с разговором соседей, он ещё переплел самого помянутого Емпитафия с нежитейской самоотверженностью его подруг, что всегда ухаживали за ним как за младенцем (вполне материально: во время алкогольных детоксикаций меняли ему подгузнички).

Во всё это вступала реальность дороги Радищева (напомню – на вечную каторгу). Которой иллю-страцией (иллю-зий) явились помянутые соседи.

Вот что Цыбин (прежде всего) – захотел у попутчиков слышать:

– У тебя и у любой твоей бабы понимания жизней очень разнятся, это закон природы, – сказал вдруг (ни к селу и ни к городу подъезжая, но – к задушевности, которую следует оросить казенной влагой) тот помянутый средних лет (и не досыта похмеленный) попутчик.

– Ну и что? А любовь, которую нам предоставляют и препарируют в Доме 2? – железобетонно парировал его жизнелюбивый (ибо молодой) собеседник.

Не будем дивиться термину «препарировать» в его устах (на самом деле слово вивисекция ему ближе); но – есть на свете более насущное диво: в те годы (о которых я завёл свои правдивые речи) умненькая теле-дева Собчак ещё и не мыслила запускать свой телепроект!

Но(!) – уж слишком хорошей иллюстрацией является он к сладкому процессу культурного геноцида, торжествующего тогда на просторах шестой части света; как же мне (даже если нарушить ход времени) о Доме 2 не помянуть?

Есть и другое в моём повествовании: Цыбин знать не знает, как названа мной вся эта история с его «радищевским» путешествием; скорей (как версификатору реальностей) – ему проще (было бы) помыслить о Воскресении Среды, о возвращении в Царство Божье СССР; быть может, хорошо, что Цыбин не знает о названии.

Что бегство из Санкт-Ленинграда (а не из Петербурга) никогда ни до добра, ни до Первопрестольной не доведут; так что Цыбин не предугадает, что его ждёт в другой моей истории (романе Как вернувшийся Да'нте).

Зато (что далеко ходить) – попутчики Натальи и Цыбина прекрасно обрамляли собой их сумасбродную эскападу: