Мария Дмитриева - Башня

Игорь, как ни странно, тогда ничего не заметил: списывал все на то, что нам трудно ужиться втроем, что мы с Катей еще не привыкли друг к другу. Раза три мы ужинали вместе, и он, пытаясь разрядить обстановку, шутил – и сразу же, не дожидаясь нас, смеялся своим собственным шуткам. Принимался рассказывать что-то, волновался и сильно потел; лицо от выпитого у него краснело. Тогда он придвигался к Кате, обнимал ее – она сидела, слегка выгнувшись назад, с преувеличенно прямой спиной; мне странно было видеть на ее плече его мясистую, красноватую руку.

Я старался не смотреть на них. Вспоминал, как мы гуляли с ней, возвращаясь с вечеринок, как она садилась на лекциях рядом со мной. Как, задумавшись, писала на полях своей тетради короткие, наподобие хокку, стихи; как мы спорили с ней в перерывах – о философии, искусстве или Боге…

И вот, всего лишь три-четыре месяца спустя, она сидит у нас на кухне в своей пронзительно-белой футболке. Рука Игоря каким-то нелепым пятном застыла на ней; на фоне белого она выглядит особенно красной…

Так продолжалось какое-то время. Я почти убедил себя, что мне все равно, что я могу отключаться от этого и не чувствовать боли. Я словно застыл внутри; то, что кричало до этого, и билось, и дергалось, теперь сжалось в комок, стало мелким, удобным – легко свернуть его, сложить в карман. По крайней мере, я думал тогда, что могу это сделать. Потом услышал их в ванной, среди ночи, – шум воды и громкий шепот, когда я проходил по коридору. Я остановился в паре метров – нужно было сразу, не раздумывая, вернуться к себе, но я замешкался. Услышал в этот момент, как она застонала – долгий вздох, протяжный, жалобный как будто, словно мяукал котенок. Потом засмеялась. Я ушел к себе в комнату и попытался заснуть. Не получалось, конечно: я только ворочался без конца и себя изводил. В конце концов я оделся и вышел на кухню.

Свет был включен; у раковины, наклонившись, стояла Катя – пила из-под крана. Услышав шаги, обернулась – медленно, плавно, – в лице у нее что-то дернулось, когда она увидела меня, проскользнуло – разочарование, может, или даже испуг. Она потянула вниз футболку, прикрывая трусы, – да так и осталась стоять, вцепившись в нее обеими руками.

– Там же… фильтра нет… – пробормотал я.

– Да, я знаю.

– Отравиться можно.

– Ничего, обойдется, – она все так же медленно, как будто нехотя, закрыла кран. – Ты… не спишь до сих пор?

– Нет, – соврал я. – Спал. Только десять секунд назад проснулся.

Сказал – и подумал о том, как странно оно прозвучало – как будто высчитывал что-то – десять секунд.

– Ага. Ну, я спать пойду, – она потопталась на месте. Посмотрела на меня выжидающе – я как-то глупо, на пол-лица, улыбнулся в ответ на этот взгляд. – Подвинься, пожалуйста, – сказала она наконец.

– Да, точно, – я стоял в дверях, облокотившись одной рукой о косяк. – Прости, не заметил.

Я неловко развернулся боком, и она прошла – так же, боком, стараясь меня не касаться. Мне хотелось схватить ее, прижать к стене – но я, конечно, только пробурчал себе под нос: «Спокойной ночи».

Потом спустился вниз, на улицу: была промозглая, влажная ночь; я шел вдоль дороги, и меня все сильнее трясло – от злости, от холода, от сырости, пробиравшей до самых костей. Я шел по прямой, все быстрее, пытаясь хоть как-то согреться. Вокруг было пусто – слишком пусто, словно я попал в какой-то странный сон; только иногда навстречу мне из темноты выныривали, обдавая жидким светом, фары.

Остановился я только ближе к утру, когда идти уже не оставалось сил: заскочил в проходивший мимо автобус. Других пассажиров в нем не было; я сел на заднее сиденье и прислонился головой к окну; за эти два-три часа я настолько замерз, что тело у меня онемело. Вот так же – вспомнилось мне – в пустом автобусе мы ехали с Катей: я провожал ее с вечеринки домой. Она задремала у меня на плече, и волосы ее щекотали мне щеку; я сидел неподвижно, боясь потревожить ее, разбудить; вслушивался в то, как она размеренно дышит. Мы доехали до конечной; она была теплой и сонной, моргала часто и терла кулаками глаза.

– Твоя остановка.

– Так быстро? – произнесла она куда-то в глубь салона. – Я бы и дальше так ехала… До утра…

– Светает уже.

– Да, – она медленно встала; улыбнулась мечтательно самой себе. Мы шли до ее дома минут пять, и она все это время улыбалась так же отстраненно, вглубь себя; я рассказывал о чем-то, но она молчала.

– А этот… Игорь твой… – спросила она, когда мы подходили к дому, – вы с ним получается… друзья?

– Друзья? А почему ты спрашиваешь?

– Просто любопытно.

Игорь был в ту ночь на вечеринке, увидел меня, подошел – мне ничего не оставалось делать, как представить его Кате.

«Друзья?» – повторил я про себя; задумался на несколько секунд. Почему-то сразу вспомнилось, как в детстве мы мутузили друг друга. Без конца соревновались в чем-то – Игорь был, старше, крупнее, всегда побеждал… Даже учился он… не то чтобы лучше, но как-то… успешнее что ли: умел преподнести себя своим родным, подать. Мне ставили его в пример, когда я в чем-то не дотягивал до планки.

– Что ты, – сказал я Кате, – какая тут дружба – у нас и интересов общих нет.

– Интересов?

– Ну, он такой… как тебе сказать… приземленный…

– Прагматичный?

– И это тоже.

– Ты не любишь таких.

– Ну, а что их любить… У него и тем-то нет никаких кроме футбола.

Катя коротко – я не понял тогда этот жест – покачала на мои слова головой. Недовольно, словно обидевшись на что-то, поджала губы.

– Ты чего?

– Устала просто. Сейчас отосплюсь как следует, и все пройдет.

Я проводил ее до дома, и она, уже стоя в дверях, долго махала рукой – весело так, энергично, немного по-детски. Я отошел уже, обернулся – она продолжала махать, помято-сонная, со спутавшейся челкой на глазах; во всей ее фигуре тогда сквозило что-то очень близкое, родное…

С тех пор прошло уже почти шесть лет. С Катей мы неплохо ладим; я как-то постепенно, сам незаметно для себя, ее разлюбил. Я изменился во многом – да и она изменилась. Что-то, что мне так нравилось в ней, за это время ушло.

– Ты оби́горилась, – сказал я ей как-то.

Она засмеялась.

– А что плохого? Я просто взвешиваю все «за» и «против». Составляю план.

– Ну да. Я это и имел в виду.

– Твоя проблема как раз в том, что у тебя нет плана.

– Какого плана?

– Пла-на, – повторила она по слогам.

Я часто чувствую это ее отношение ко мне – от человека, устроившего свою жизнь, вниз, к не устроившему, – по диагонали. Именно таким я перед ней и выгляжу: в мои двадцать пять лет у меня нет постоянной работы. Девушки, кстати, тоже нет. Институт бросил на четвертом курсе, чтобы больше писать, – да так и не опубликовал ничего за это время. Катя – дальше. Говорит что-то со своего конца, но звук, перемещаясь вниз, искажается – когда он доходит до меня, я с трудом разбираю слова. «Все хорошо», – повторяет она. Жизнь перед ней разложена квадратами. Разграфлена. Прострочена – как лоскутное одеяло. Ей только и остается, улыбаясь, перемещаться из одного квадрата в другой.