Мария Дмитриева - Башня

– Как твои книги? – спрашивает она наконец. – Пишешь сейчас что-нибудь?

– Нет. Уже год как не пишу.

– Ну вот видишь… – уголки губ у нее дергаются, словно она хочет улыбнуться, и тут же, стоило ей поймать себя на этом, снова вытягиваются.

– Что – вижу?

– Что это все… молодость, наверное. Оно проходит.

– И что, по-твоему, наступает вслед за этим?

– Осознанность. Ответственность за себя и за других.

Опять. Сколько раз я уже это слышал.

– Это все неплохо, конечно, – на первых порах. Пока это не встает у тебя на пути. Не начинает все собой заслонять – учебу, работу…

Это для нее больная тема, поэтому я не спорю с ней – просто киваю. Киваю, пока она продолжает говорить. Потом вдруг перебиваю ее:

– Ну, а «Орфея»-то ты помнишь? Помнишь, что ты тогда сказала? «Все это, получается, было не зря…»

– Помню, конечно, – в лице у нее что-то вздрагивает, меняется; она рассеянно улыбается в монитор. – Сколько тогда тебе было? Пятнадцать?

– Четырнадцать.

– Столько лет прошло, – она вздыхает. – А кажется, как будто было только вчера…

– Оно всегда так.

– Да. И правда всегда.

Стоит на секунду закрыть глаза, и картинка всплывает в памяти – сначала фрагментарно, по частям, потом постепенно начинает склеиваться. Собираться. Зал, где вручали призы. Толпящиеся за сценой подростки – кто-то из них плачет, и от этого неестественно вытягивается вниз лицо. Несколько девочек пытаются за перерыв поправить прически – зеркало всего одно, и то небольшое, сантиметров пятьдесят в длину. Они толкаются, отпихивая друг друга.

На них цыкает кто-то из служителей – «пора уже», – и нас начинают по очереди вызывать на сцену. Музыка. Живопись. Проза. Наша номинация – поэзия – ближе к концу. Мы стоим за кулисами, втроем – я и две девочки моего возраста в длинных, наглухо закупоренных платьях. Одна с завитыми волосами, симпатичная, – плачет, вытирает глаза. Я подаю ей платок. Она берет его, коснувшись моей руки (пальцы горячие и очень мягкие, с розовыми подушечками), вытирает растекшуюся тушь. Заправляет волосы за уши. У нее – третье место. На сцене ей пожимает руку мужчина в куцем пиджачке – заместитель чего-то там по культуре. За ней вторая девочка – губы поджаты, глаза запрятаны в толстые, с двойными линзами, очки.

– Спасибо, – говорит она в микрофон (лицо подносит слишком близко, и он надламывает ее слова коротким треском). – Это большая честь для меня.

– Первое место, – взвизгивает мужчина в пиджачке.

Я выхожу (короткий взгляд в зал – мама протиснулась в первый ряд; машет мне рукой, улыбается). Мне вручают двухтомный сборник чьих-то стихов и покрытую золотой краской статуэтку «Орфей». Потом что-то долго и напряженно говорят. Я киваю; верчу Орфея в руках. Ноги у него вылезают из-под короткой туники, жилистые, слишком накачанные для музыканта. Волосы в мелких кудряшках. На лице – самодовольная улыбка. Мне продолжают что-то говорить, но я слишком растерян, и слова проскальзывают мимо меня; в самом конце, вполне возможно, невпопад, я еле слышно произношу «спасибо». Роняю его куда-то мимо микрофона – так, что оно наверняка не попадает в зал. Все улыбаются. Смотрят на меня. Наверное, ждут, что я скажу еще что-нибудь – пока я спешно пытаюсь придумать что, они сдаются и начинают аплодировать.

На банкет мы не остаемся. Выходим из зала вместе – я и мама. Она такая худая и маленькая, что со стороны, наверное, кажется подростком. Я беру ее под руку и мы, уходя все дальше от здания, постепенно встраиваемся в синюю мглу вокруг. Сливаемся с ней. Издалека, от двери, мы выглядим блеклыми, как два пятна синей краски. Небо раскрывается над нами – сбрасывает горстями залежалый, жесткий от холода снег.

– Стол накрыли, – говорит мама тихо, как будто бы самой себе. – Уже ждут нас, наверное.

– А кто будет?

– Обе бабушки. Тетя и дядя. Может быть, еще две бабушкины подруги…

– А они там зачем?

– Ну, так…

Потом она произносит что-то – что именно, из-за ветра трудно разобрать. А может быть, просто вздыхает. Мол, не хочу идти туда. Не хочу я видеть все это. Эту квартиру, где мы живем всей гурьбой – бабушка, сестра бабушки, я и мама. Эти толстые ковры на стенах, беззвучные, словно оглохшие, и шаркающие шаги по коридорам, тонущие, растворяющиеся, и шиканье после девяти вечера. А сейчас, когда вся семья в сборе (хотят поздравить меня с победой в конкурсе), перезвон граненых бокальчиков: зачем их делали такими – маленькими, как новорожденные зверьки, с торчащими во все стороны пупырышками? И длинные тосты на полчаса над «Мимозой», над селедкой под шубой, под бормотание телевизора. «Зачем вы включаете телевизор? – говорит им мама. – Он только мешает». «Мешает», – соглашаюсь я.

– Может, пива выпьем? – я робко поглядываю на нее, потом – в сторону, на ларек. Сквозь стекла пробивается сухой желтый свет – такой тусклый, что товаров внутри не разобрать, видны одни только очертания.

– Маловат ты еще, – мама смотрит на меня немного снизу вверх, оценивающе. Взвешивает все «за» и «против».

– У меня же праздник сегодня…

Она смеется. Тогда я еще не понимаю почему.

– А что? Давай. Только упаси тебя бог рассказать бабушке.

Я хмыкаю. Она покупает в ларьке две банки пива, и мы встаем, подойдя к ближайшему зданию, – так, чтобы одна стена защищала от ветра.

– Много не пей, – говорит она, спохватываясь. – Только половину.

Я киваю. Я ужасно горд – даже не тем, что я пью, да еще вот так, стоя на улице в мороз, почти как взрослый, – а тем, скорее, что разделяю с ней тайну, доступную только нам двоим. Мы становимся соучастниками в преступлении. Мне хочется сказать ей что-то доброе и значительное, но ничего не приходит на ум, поэтому я говорю только:

– Холодно.

– Холодно, – повторяет она за мной, как эхо. Она задумалась о чем-то своем.

Мы молчим. Снег идет все чаще и гуще, стеной, и фонари за ним кажутся далекими и блеклыми.

– Пойдем, может? Я замерзла, – мама берет меня за руку, чуть выше локтя – я спешно отхлебываю еще пива; оно такое холодное, что у меня немеет язык.

– Вкусно?

– Нет, – честно отвечаю я.

Она опять смеется, и я подхватываю.

Пройдет два года, и она уедет в Торонто, к Роберту, выйдет замуж – а я в итоге останусь в России, хотя она и предложит мне поехать с ней. Всю ночь перед полетом мы будем укладывать оставшиеся вещи, и баба Таня, протирая глаза (плакала в кухне), будет заходить время от времени в комнату и заносить нам чай. Мне хочется запомнить этот момент (выражение маминого лица, то, что она говорила тогда, то, как смотрела на нас), но помнить я буду не это, а какой-то случайный набор мелочей. Таксиста, который вез нас в аэропорт. Или то, как дождь подтекал по окнам машины (они были немытые, серые, и капли оставляли на них продолговатые следы). А в аэропорту, перед тем как сдавать чемоданы на рейс, я споткнусь и переверну мамин пакет с вещами. Пока я собираю их, мама стоит отвернувшись. Я вижу, что она все больше нервничает. Теребит ногти, и в двух местах с них полосками слезает лак. Стрижка у нее теперь новая, очень короткая, под мальчика – с ней она выглядит моложе. Отстраненнее. В ней появляется что-то чужое, что-то, чего раньше не было. Может, эта ее привязанность к мужчине (любовь к мужчине?), которая делает ее беспомощно-рассеянной. Даже хрупкой, пожалуй. Она никогда раньше не была такой.