Татьяна Чекасина - 25 рассказов

А вот в объективе фрагмент другого дома, непонятного, невиданного, вроде. Окна наполовину в белой краске, но, мало того, решетки! Да это следственный изолятор, тюрьма. Мимо ходим, но не довелось в окна глядеть. Краска, вроде, непроницаемая. Хотя мой бинокль…

В камере человек. Лежит на кровати, ходит туда-сюда. Еду ему проталкивают в дверное оконце. Иногда его уводят и камера пуста, но приводят обратно.

Не ищу по объявлению более новую машину, а ведь надо возить вещи для Марины на Черкизовский рынок. Да и каникулы к концу, вот-вот от бабки и деда наши дети: Иван, Аня (не думаю о них).

Нет, я здоров, но не могу бросить того парня одного: видя его, как-то поддерживаю. На его кровати – белый листок неприятно удивляет. В письме к «другу Лёньке» один мат. Так много мата на бумаге я не видел. Но главное: впереди пересмотр дела. «А то (ругательство) – вышка (ругательство)» Вышка! Да он приговорён!

Бумаги (они в камере тут и там) информируют: Тарасов (фамилия приговорённого) «в группе лиц» нападает на граждан, убивает их из пистолета и обреза, одного задушил голыми руками («с целью отъёма» трёх, пяти и одной тысячи долларов). Сокамернику не как мне, целых тридцать пять лет, а на девять лет меньше. Именно так: сокамерник. Ведь и я уже в тюрьме. И это меня расстреляют.

Вечер, тихий, уютный, первые сухие листья на улице. Бегаю у тюрьмы, пытаясь беготнёй оградить его от неминуемой кары.

Вернувшись в квартиру, к окну: Тарасов на тюремной койке, рыдает, утирая лицо руками убийцы. На полу бумага: в помиловании отказано. Ну, да, он опасен, мог убить из пистолета или из обреза мою жену Марину (другого владельца палатки он убил). Да, он убийца, но… «Нас» расстреляют. И я рыдаю, глядя на белеющий на полу бумажным голубем ответ Верховного суда.

Мы могли быть в одной школе! Он мог стоять в ряду первоклашек, которых мы, выпускники, поздравляли с первым сентября! Он мог быть моим братом.

Перед рассветом его выводят из камеры.

Так тихо! И вдруг от тюрьмы щелчок, будто муху хлопушкой. А это убивают Тарасова.

И я в своей одиночке жду: и за мной когда-нибудь придут, не так, не буквально, как за ним, но придут, наверняка. Камера недолго пустует. Новенький неприятней Тарасова, – он педофил… И он убит!

– Трудно мне, – говорит Марина. – Вот едем на юг в санаторий. Там будет ему немного лучше.

– А не переехать ли вам в другой дом? – говорит один в купе.

– Ну, нет, пусть с биноклем не на чердаке нашего дома, а в квартире. Говорят – вот-вот будут давать пожизненное.

– Как я надеюсь на это, братцы! – восклицает больной.

Вылечился или нет он после отмены высшей меры, неизвестно. Но известно другое: теперь и убийцы, и мучители детей имеют вполне радостное будущее. Кто такое выдумал? Не этот ли неадекват, ехавший в сопровождении жены?..

– Закрой дверь, Щепёткина! Вот так! А теперь скажи, как думаешь жить? Мотова ревёт, ты её обругала этой, лизоблюдбиянкой, мне не выговорить, а ведь она специалист! Ты не там .

В кабинете Клавдии Ивановны Маркушевой плакат: «Кто трудится, – получает». Под ним – фотографии. Нади Щепёткиной там нет.

– Хочешь или нет стать человеком?

Да, она хочет. Накануне, вроде бы, стала, когда тот дяденька читал древнюю книгу. А утром убита благодать ругнёй с Мотовой, у которой глаза крупные, а зрачки мелкие и бегают в этих немалых орбитах. Рот развалистый, таким гаркать на товарок по нарам. Ей любопытно, ходит туда Надежда или нет? Но лесбиянкой не надо было: Мотова главной стучит, будто они на зоне.

Клавдия Ивановна напоминает покойную мать: лицо доброе, хоть и строгое. Хорошая начальница! Доверила… деньги! Теперь идёт мирится с Мотовой, да – за продуктами. Пуговицы (у агрегата одежда ворохом) нагонит, работая допоздна.

Опять на пути Вера Пименова. Улыбка затаённая:

– Придёшь к нам?

Щепёткина оглядывается на дверь: там тёплая лицом и голосом Клавдия Ивановна: «Пименову обходи».

– Нет, – кивает на деньги в руках. – Будем отмечать Первомай.

– Вроде, не обязательно, – цедит Вера.

Неловко от этого разговора.

Им на разные операции в цехе. Пименовой – в уголок у окна (она одна «ручная швея»). Целый конвейер: кудри, чёлки, «шишки» модные. У Веры косы, голова плотная, неприкрытая.

Мотова уверенно ведёт заострённым мелком, обводя лекало, будто не видит Надю.

– Доверили? Горе с тобой, ну идём. – С притворной неохотой откладывает мел, надо же воспитывать девчонку! – Кликни Валюху Ершову.

В магазинах берут много, едут на такси. Ценные продукты на хранение – этим двоим, Щепёткиной – хлеб.

Впереди пикник, отдых, а она в муках: как жить? На воле говорить не с кем! А там две подруги: одна – проститутка, вторая – политическая. Проститутка глупая, а политическая (ударила во время несанкционированного митинга мента) и стихи читает, и болтает о нехватке свобод, но несчастная. Пуговицы, они и в колонии, и на воле – пуговицы.

Толька, Анатолий, брат (тоже вышел) говорит:

– Читай Льва Толстого. Он великий гений.

Взяла.

– Скука.

Он глядит, как на убогую:

– Тебе не открылось.

– Что?

– Главное.

– Так открой!

Говорит, но путано, она не поняла.

– Выходит – дурак: не могу объяснить. – Вздыхает брат.

Не на ограде колючка, на мозгах. И никуда от неё!

Они с Толькой левый товар налево сбывали, вот и отбыли. Он-то теперь продвинулся. Она – нет. У неё тату на руке: «Нет счастья без понимания главного».

Утро, май, встреча на вокзале. Бабы с мужьями. У Мотовой унылый. У Валюхи Ершовой хохотун: «Водка – главная ценность!»

– Это – наша Надежда! – тепло говорит им Клавдия Ивановна Маркушева о Наде Щепёткиной.

Супруг начальницы, как она, плотный дядька, лет сорока пяти. В электричке играют в карты. Надю не уговорить: до ходки продула в казино пятьдесят долларов.

В окне лес буроватый, очнулся от холода недавно; утро у него, не умыт, но передали – будет дождь. Пока идут до какого-то места, где эти дядьки и тётки и в советские времена отмечали Первомай, коротко, пробно брызнуло.

Поляна выглядит готовой. Отметина от костра, доски, брёвна, чтоб уютно у огня. Главное – берёза. «Наша» – опять тепло говорит Клавдия Ивановна.

Идут добывать хворост.

Валька Ершова говорит Людке Мотовой:

– Опять залетела я. После Первомая пойду.

– А я боюсь в больницу.

Противозачаточных, вроде, полно. У Надежды с этим никак: пока она в колонии, парень ушёл в армию. Придёт, но женится ли на такой? Да, и ей не до этого. Дети будут спрашивать. Не ответит такая мать, зачем люди живут.

Зачем живёт-крутится Клавдия Ивановна? Зачем рвёт горло на митингах Мотова? Спросить у них? Они немолодые, опытные. Ей двадцать, но время уходит песком, верещит будильниками. Надежда в надежде на открытие себя и людей: у огня поговорят.