Андрей Храбрый - Поколение «все и сразу»

Я провожу ладонью по щеке: небольшая щетина одновременно щекочет и колит. Бороду я не люблю, потому как от малейшего количества волос на лице мои руки сами собой тянутся их дергать, что постоянно отвлекает, не давая как следует сосредоточиться над задачей. Из-за этой бороды уже не раз ускользали, как скользкие рыбы, дергающиеся из стороны в сторону, не дающие себя схватить, в небытие мысли о будущем деле и о том, в чем есть шанс преуспеть…

С сообщением я тянул утомительно долго. Время перевалило за шесть – вечер настал, а написал я только в половине восьмого. Спокойная и рассудительная, начитанная и думающая – может, это Ремарк, зажатый в ее ручках, постарался таковой представить ее?

Отвечала она долго, около десяти минут набирала сообщение, зато каким же оно оказалось огромным и подробным! Я читаю и улыбаюсь. На душе тепло. Жизнь, построенная на случайностях, порой имеет самую большую ценность.

Мы проговорили часов до десяти, после я пожелал ей спокойной ночи и улегся спать, забыв о нежелании вставать на работу и перерабатывая наслаждение от беседы. Я засыпал с надеждой встретиться во снах…

– Ну разве не жалко его? – Наигранно вздохнув, выдает старый терапевт с жиденькими волосами: женщина в возрасте от шестидесяти до семидесяти, во всяком случае, на столько она выглядит.

Я смотрю на умирающего бездомного котенка, которому на вид не более шести месяцев, и меня смущают мысли только о том, что этот котенок еще не повидал роскошной кошачьей жизни при хозяевах, что в мире протянул он совсем мало, зная только страх, голод, гонения и болезни, что люди принесли его не для того, чтобы вылечить и забрать, а для того, чтобы гуманно облегчить боль… Вот он лежит и только ждет, пока принесшие его люди подпишут бумагу, после которой можно будет безнаказанно приступить к эвтаназии, и ведь никто его не спрашивал, за него решили судьбу, никто не задумался о его воли к жизни, которая в теории может томиться за тонкими ребрышками, его не спрашивали о желании, его просто поймали добрые люди за шкирку, или лапы, или голову и отвезли в клинику, потому что посчитали, будто так гуманнее. Его не оставили на произвол судьбы, но судьбу его решили. Это первый пациент, который вызывает у меня сильнейшую жалость, только к чему она? Пустая болтовня, ведь я все равно выполню свою работу. Взять ответственность – забрать котенка, выходить его и обустроить в собственном доме, – позволить я себе не могу только из-за финансов.

– Тебе его не жалко, Андрей?

Марина Александровна – так звали врача – вытирает мокрые руки бумажными полотенцами и встает столбом в нескольких шагах от меня с такими широкими, обреченными глазами, будто в ожидании повторения смертного приговора. В сущности, она, как и я, только и ждет, когда люди подпишут согласие.

– В школе говорили, что мы не в праве решать чью-то судьбу, – без инициативы отзываюсь я, не давая ей надежды развить мысль.

– Так оно и было, – вздохнув, соглашается терапевт и выходит за дверь.

Я остаюсь один на один с беспомощным существом, которое пытается всеми остатками угасающих сил подняться на исхудавшие лапы, которое беззвучно приоткрывает рот, чтобы издать хоть какой-нибудь писк… Я, стараясь ни о чем не думать, просто слежу за тем, чтобы этот комочек жизни, подобранный благородными людьми, не умудрился свалиться со стола…

Марина Александровна приводит за собой мать с дочерью. Дочери около двадцати пяти, в чем сомневаться не приходится. Выглядят они ухоженными и одновременно нелицеприятными. Есть в них обоих что-то вызывающее полнейшее отвращение, заставляющее ощетиниться…

– Плохо ему. Плохо ему точно, но попытаться побороться за его жизнь. Можно ведь попробовать.

– Да мы понимаем. Жалко, конечно же. А денег… Ну не можем мы его лечить. А он лежал там, в подвале, – лепечет мать, – пищал дня два. Ну не могли мы мимо пройти.

– А если поискать какой-нибудь приют? – Марина Александровна все же пытается хоть как-то повлиять на кошачью судьбу.

– Бред это все. Кто его возьмет? Только мучения с этим поиском…

– Почему же, – отрезал терапевт, когда я лишь стою спиной к окну и разглядываю одежду женщин: одеты они не бедно, позолоченные часики на их тонких запястьях весело разбрасывали блики по белым стенам кабинета, – можно найти, очень даже запросто, есть специальные группы…

– Но мы не можем заниматься этим котенком, – уверенно перебивает мать, гордо поднимая голову кверху, будто показывая, что более она не доступна ни для каких убеждений.

– Хорошо… – Побеждено соглашается терапевт, и меня охватывает такая сильная жалость, что сам я присутствовать на эвтаназии далее не могу. Не могу, но кого это интересует? Работа есть работа. На работе состраданию и жалости не место. Работа обязывает превращаться в равнодушный механизм… – Присутствовать будете?

– Нет, мы… Смотреть на это…

Конечно не могут! С неприязнью думаю я, скривив губы и наморщив лоб, всматриваясь в равнодушные лица, за которыми мозг гоняет насосом мысли о том, что поступают они как нельзя благородно, что эта смерть несет святую доброту… Конечно, не могут смотреть! Конечно, они уйдут, оставаясь чистыми и переложив обряд усыпления в руки, которые получают за это деньги! Конечно, они расскажут друзьям и близким о благородном спасении котенка! Конечно, так обязательно и случится. Конечно, смерть эта ляжет на наши души, потому что нам всучили деньги…

Женщины выходят за дверь. Один прокол вены тонкой иголкой, два шприца… Котенок засыпает вечным сном несколько минут спустя. Остается только упаковать его в мусорный пакет и спрятать в холодильники. Это работа, за которую мне платят.

Марина Александровна смотрит на меня как-то потерянно и будто не знает, куда себя деть…

– Жалко его…

– Конечно, – соглашаюсь я, хмуря брови, с напрочь отсутствующим желаниям поддерживать диалог дальше.

Прогулка с Кариной обратилась в блуждание по лабиринту из домов: мы отталкиваемся от одной стены к другой, как бильярдные шары… Меня всегда забавляли попытки угадать, что думают окружающие обо мне и девушке, которая рядом со мной. За кого они нас принимают, когда одаряют нас продолжительными взглядами любопытствующих?

Впереди видится парадная ее дома. Неужели прогулка подходит к концу? Время подходит к шести. Солнце медленно склоняется к горизонту, пуская желтые лучи с небольшой примесью оранжевого, мы болтали без перерыва более четырех часов. И от вида этой чертовой коричневой двери с облезшей краской сердце мое настороженно, однако ускоренно, застучало. Прощаться не хочется, тянет говорить с ней еще и еще, часы напролет. Сказанного слишком мало, нужно еще…