Элла Матонина - Два романа в одном флаконе

Певец-титан, «вынесший на своих гомерических плечах, – так считал Мусоргский, – все, что создано в драматической музыке с 30-х годов XIX века». Для Шаляпина это был еще талант, проявившийся в слиянии вокального искусства и актерского драматического мастерства. Петров пришел в оперу из степи, где охранял гурты овец. Скакал на коне и пел. В Петербурге избавлялся от украинского произношения, работал над дикцией. А в мимике и пластике от примитивного жеста дошел до великолепного репинского рисунка роли Варлаама. Чтобы хорошо владеть мимикой лица, он изучал рисунки из книги Дарвина «О выражении ощущений».

– Посмотрите, – бывало, восхищался Шаляпин, молодо и задорно взывая к гостям Римского-Корсакова, сидящим в тесной столовой за узким столом со скромной закуской. – Осип Афанасьевич мог мускулами правой стороны лица выразить смех, а левой – горе. Или в совершенно разное состояние мог привести верхнюю часть лица и нижнюю. Сейчас я попробую.

Отчаянные гримасы красавца Шаляпина вызывали хохот. Только Римский-Корсаков, с горделивой любовью глядя на Шаляпина, говорил: «Учеба на пользу. Раз Мусоргский боготворил Петрова, значит, он в нашем кругу».

Санин, будучи сам артистом, понимал, что Шаляпин хочет рассказать публике о царе Борисе не только голосом, но и образом. В их общей работе здесь не было разногласий. И не о каких обычных «капризах» Шаляпина никто не слыхал. Друзья молодости доверяли друг другу, особенно когда речь шла об общем замысле спектакля. Санин предложил другу изменить кое-что в сцене смерти Бориса. Шаляпин согласился с полным доверием (для его характера – это редкость). С другой стороны – Шаляпин решил «пожаловать» Борису черную бороду, хотя на монете с его портретом у Годунова нет ни бороды, ни усов. Но Санин принял довод Шаляпина – эта деталь важна для силы и красоты образа.

Но Шаляпин сам по себе велик. Ему нужны только легкие и чуткие коррективы. «Народу» же, то есть статистам, хору нужна дипломатичная стратегическая, тактическая помощь и… железная рука. У Санина в массовых сценах каждый человек – Актер со своим лицом, жестом, взглядом. «Санин – другой российский богатырь сцены – создал незабываемые ансамбли в сцене моления, коронации, в польском действии, в Кромах и в сцене смерти Бориса», – вспоминал спустя годы Александр Бенуа.

А в те майские дни, казалось, кроме волнений, больше в жизни ничего нет. Лидия Стахиевна собиралась в Гранд-опера посмотреть генеральную репетицию. Александр Акимович должен был ее встретить или поручить кому-то проводить в ложу. Событие широко не оглашалось – все же хоть и последний, но рабочий момент. Но столпотворение у театра означало, что парижское общество заинтересовано. В зале – все известные люди французской столицы, вся пресса.

Представление шло блестяще. И вдруг в «Сцене в тереме» Шаляпин обнаруживает, что не поставлены декорации, нет положенного для царя «домашнего» костюма. Шаляпин рассвирепел. Но делать нечего, вышел на сцену и запел. Когда он устремил взгляд в угол и сказал: «Что это?.. Там!.. В углу… Колышется!..» – услышал вдруг в зале шум. Публика поднялась с мест, иные стали на стулья и смотрели в угол. Все подумали, что артист что-то увидел страшное и испугался. Пел-то он на русском языке…

Об этой репетиции вспоминали долго. И Санин на вопрос, так ли все было, всегда отвечал бурно и возмущенно, словно это было вчера:

– Да, представьте себе, персонал сцены отказался приготовить подвеску декораций, мол, для репетиции это необязательно. Варвары! А таковыми считали нас!

Александр Бенуа о том дне писал так: «Федор Иванович ужасно нервничал и, совсем разочарованный, не пожелал даже наклеивать бороды и переменить свой коронационный костюм, в котором он только что венчался на царство, на более простой комнатный наряд. Так без бороды и в шапке Мономаха, в золотом с жемчугом облачении он и беседовал с детьми, душил Шуйского и пугался… “кровавых мальчиков”. Не только у меня пошли мурашки по телу, когда в полумраке, при лунном свете, падавшем на серебряные часы, Шаляпин стал говорить свой монолог, но по лицам моих соседей я видел, что всех пробирает дрожь, что всем становится невыносимо страшно…»

Итак, генеральная репетиция прошла блестяще. О непоставленных декорациях и бороде не вспоминали. Париж ломился на премьеру. Жена Эдвардса, редактора влиятельной газеты «Ле Матэн» («Утро»), сняла для себя одной целый ярус лож и в дальнейшем не пропускала ни одного спектакля.

И вдруг Санин узнает, что вечером накануне премьеры у Шаляпина что-то случилось с голосом – «не звучит», – что он сидит в отеле у Дягилева и его трясет лихорадка, тело и душа ослабли, сил нет. Дягилев весь вечер его успокаивает. К ночи Шаляпин взбодрился, собрался домой и… снова большой, сильный, красивый человек вдруг задрожал как осиновый лист. Дягилев оставил его у себя. Шаляпин уснул на каком-то диванчике, едва помещаясь на нем.

Дягилев сидел рядом.

Санин в ужасе метался по номеру.

Так прошла ночь. Премьера началась минута в минуту. В первой картине – у Новодевичьего монастыря, горькой, страдальческой, где народ подневольно избирает царя, изумительно зазвучал хор, проявился высокий драматизм музыки Мусоргского и «санинских» хоров.

И вдруг Лидия Стахиевна увидала на сцене в нарядившемся в красно-бурый кафтан, поразительно загримированном приставе, обходившем народ и не на шутку стегавшем его плеткой, своего мужа, режиссера Санина.

– А как же, – скажет он ей потом, – «народ»-то состоял не только из наших отличных хористов, но и из всякого недисциплинированного сброда, который служит фигурацией в Опера.

Этот же «сброд» Санин в следующем действии превратит в важных, чинных бояр.

Хору публика устроила овацию. И это в театре, где хор едва ли замечали! Народная сцена мятежа под Кромами всех оглушила. Мятежи и бунты Санину всегда удавались – сам-то Александр Акимович тоже был из мятежных натур…

В конце спектакля произошло очередное чрезвычайное происшествие. Новоявленный узурпатор Самозванец должен был въехать на сцену верхом. Но дирекция театра категорически запретила появление лошади на сцене.

У Санина нашлось время для другого образного варианта. Более заостренного и удачного. В сани с Самозванцем запряжены были люди. Они волокут их как грядущую народную беду… И плач, вещий плач Юродивого их сопровождает.

Париж потрясен. Холодная, чопорная Гранд-опера раскалилась. Зрители хлопали, кричали, махали платками, взбирались на кресла, бежали к сцене, бросали цветы.

Санин не удивлялся, он считал, что и Россия не слышала и не видела такой постановки оперы Мусоргского.

Отныне во всем мире будут петь, играть и ставить иначе.