Вика Драморецкая - Женщина с фиалками

– Феденька, милый, ну почему ты все время играешь с этой глупой куклой? – сказала она, – У тебя же есть машинки, танки есть, солдатики, ну чем она тебе так нравится?

Феденька милый промолчал как всегда. Даже сейчас у него не хватило смелости защитить мою честь. Слизняк.

Потом мать его ушла на кухню, и я слышала обрывки ее разговора с мужем:

– Он опять играет с этой куклой!

– Так запрети ему!

– Он меня не слушается… Ты отец, иди и разберись.

– А это все твое воспитание! Вырастила из парня какую-то девчонку! Ты бы на него еще платьица надевать начала!

– Ну почему у всех дети как дети, играют в то, во что положено играть. Нет, у нас какой-то недоделанный!

– Я вот ему дам! Ничего, быстро отучу, сделаю из него мужчину!

– Сделай! Шестой год уже делаешь, а все без толку!

– Ты меня еще тут учить будешь!

Потом как всегда зашел разговор про Марину. Марина это сестра Феди. Она – моя первая женщина. А когда разговор заходит про Марину в кухне мелодично бьется посуда, мать закатывает истерику и потом воет всю ночь, плачет в подушку. В доме тонкие стены, я все прекрасно слышу. Марина тоже очень любила сказку про Красную Шапочку.

Сегодня мне очень плохо. Внутри непонятная тоска, душно. Сижу на подоконнике и смотрю в залитую желтым светом комнату. Иногда я ловлю свое отражение в оконном стекле, за ним уже темно. Мне нравится моя лысая голова. Я знаю, Марина бы умерла от зависти. Родители никогда не давали ей сделать что-нибудь похожее с собой. Зато однажды она проколола себе мочку уха. Мы сидели с ней одни на скамейке во дворе. Дома такие темные и кое-где желтые прямоугольные окна. Она смотрела все на одно и сжимала зубы. Нет, Марина не такая, чтобы плакать, она только сжимала зубы и затягивалась сигаретой. Потом она нашла на земле какой-то значок, под ногами. Грязный, круглый значок. Она сказала мне:

– Я сделаю это и умру от заражения крови.

Я промолчала в ужасе, а она взяла и проколола себе ухо. Прямо этим грязным значком. Ей было дико больно, у нее дрожали руки, и рот открылся непроизвольно. Потом она продела в эту дырочку булавку. У матери был шок.

Но разве они в состоянии понять эту тоску.

Про себя я повторяю: «Федор, встань, достань булавку и проткни мне ухо», но ему всегда надо очень долго повторять, он нечуткий. Он сидит под окном, около батареи и читает вслух. Ужасная привычка читать вслух! Приходится терпеть, он ведь думает, что я с удовольствием слушаю.

Наконец он закрывает книжку. Берет меня на руки. Я кричу ему в самое ухо: «Возьми булавку, я хочу сережку, такую же, как у Марины!», но бестолку.

Опять погашен свет. Мы спим с ним одни в комнате, которую почему-то называют «детской». В окне непонятные черные силуэты, а потолок из белого превращается в сине-серый. Тихо. За стенкой работает телевизор. В открытую форточку несутся запахи ночи, запахи бензина и табачного дыма. Во дворе, под деревьями, на скамейке сидят немного ошалевшие подростки, курят. Они любят друг друга, потом бросают, потом сами бросаются и снова любят. И так по кругу. За этими появятся новые подростки, они так же будут до ночи сидеть во дворе или вылезать на крышу. А вокруг белого фонаря, в свете которого ярко горят зеленые листья, все так же будут кружиться мошки. Кто-то достанет гитару и начнется.

Федор молчит. Он молчит не так, как будто он спит, а так, словно он с широко открытыми глазами вслушивается в звуки. И они его пугают. Я немного удивлена, но снова и снова ловлю эту волну страха, накатывающую на него и передающуюся мне. Потом он не выдерживает и начинает плакать, утыкается в подушку и начинает плакать. Наверно вспомнил сегодняшнюю драку. Его становится даже немного жалко. Я хочу его обнять, как маленького и сказать что-нибудь доброе, как вдруг он хватает меня и отбрасывает от себя!

Вот это новость. Стукнувшись головой о деревянную полированную поверхность шкафа, я вдруг осознаю, что он боится меня. И тут он разлепляет губы и тихонько тоненько-тоненько воет:

– Ты злая кукла. Ты злая, ты злая! Не трогай меня, не трогай! Я же не виноват, что мальчишки сегодня порвали тебе платье, ведь я же не виноват! Не трогай меня…

Я ошалело смотрю на Федора, на то, как у него начинается истерика. И мне становится не по себе. Он закрывает голову руками и натягивает одеяло. Обычно спокойное лицо его сейчас искривлено гримасой страха, а я совершенно не умею успокаивать плачущих людей. Мне кажется, что он замирает от каждого звука и ждет, что я вот-вот брошусь на него и вопьюсь в горло, как кровожадный вампир. Вот он лежит передо мной, не жалкий, наоборот, настолько эмоционально-сильный, что эта его эмоция страха, как стенкой отгораживает его от меня.

Ничего себе обвинение! Я – злая?! Я капризная, я жестокая, я страстная, но уж совсем не злая! В другой момент я бы обиделась, если бы дело не было так серьезно.

И тут он вдруг вскакивает, хватает меня и бежит к тумбочке, где мать хранит разные свои женские штучки. Я не могу поверить, смешно и горько, из тумбочки он быстро достает булавку, протыкает ей мою щеку, где-то ближе к уху и прикалывает меня к занавеске!

В шоке я вишу, немного на боку. Я вижу, как он пятится от меня задом, залезает на кровать под одеяло. И замирает там, выжидая, сумею я отколоться или нет. Вот уж не подозревала, что моя невинная мечта об украшении-сережке вызовет в нем такую бурю страха и эмоций. Но, кажется, здесь что-то более глубокое. Федя, милый, что с тобой случилось?!

Спать в подвешенном состоянии не очень удобно. Ветер из окна слегка колышет занавеску, ощущения специфические. Из-за этого я не смыкаю глаз до утра.

Меня одолевают разные мысли. Я пытаюсь понять причину его страха ко мне. Всегда надо заботится о ближних своих, тем более о своем мужчине. Мне, конечно, глубоко наплевать, как натуре яркой и эмоциональной, но что-то связывает меня с ним, и я не могу игнорировать этот его психоз.

Мать свою я помню плохо. Вспоминаются только ее морщинистые руки и складки белого фартука. Она часто клала меня на колени и сидела, задумавшись, отложив рукоделие. Рождение мое было мучительно. Оно длилось несколько с лишним недель, потому что то не было материи для платья, то бусин для глаз было не найти, то убегало молоко на плите и про меня забывали на полдня. Сейчас я прихожу к выводу, что всему виной это красное платье.

Мама моя постоянно повторяла мне «Будь добра, будь ласкова с детьми. Следи за ними и охраняй их сон». Ей хотелось нарядить меня в светлое платьице с цветочками, легкое, радующее глаз. Я знала, что тогда бы и я была легка и светла, как весенний день. Каково же было мое удивление, когда она пришла с красным куском материи! Может быть, не было другой, или она почему-то передумала. «Ты будешь совсем как я в молодости», – объяснила она мне и выкроила ярко-красное платье. А когда одела меня в него, засмеялась, немного грустно и сказала: «Ну вот, теперь тебя никто не захочет купить».