Галина Сафонова-Пирус - Игры с минувшим. Автобиографическая повесть

Платон на выходной остался с детьми, а я – в Карачев… Присаживаюсь на краешек маминой кровати, выкладываю гостинцы, а она стоит рядом:

– Ну, что ты тратишься? Нябось, опять на полсотни накупила.

Но вижу: рада. Вот сейчас заварю ей чай и начнет лакомиться пирожными.

А я иду в магазин за молоком и хлебом и когда прохожу через парк, то в душе просыпается чуть щемящее чувство по тем да-алеким дням, когда бегала сюда на танцы. Грустно видеть, что всё изменилось, застроилось какими-то аттракционами, будками, навесами. Ну, что осталось от прошлого? Аллея да вот эти два дерева… да, это они, и уже тогда были большими. А еще вон тот фонтан с круглой чашей и мордочками львов. Ах, где же те счастливые мгновения, когда после танцев шла мимо него и знала: рядом ОН, тот самый, в кого влюблена в этот вечер!.. А когда иду к автовокзалу, снова возвращается ощущение соприкосновения с чем-то родным. И несу в себе это чувство бережно, чтобы не расплескалось, не растворилось так быстро, а у автовокзала, цепляясь взглядом за еще закрытые еловыми лапами кустики роз, за проталины у полукруглых сидений сквера, уже грушу: как же можно уезжать от всего этого, – родного! Но там, в большом городе – моё гнездо, и в нём тоже родные.

Всего только месяц и посидела Раиса Николаевна с малышом, – «Не те силы», – и с завтрашнего дня Платон берет отпуск за свой счет, так что протянем еще сколько-то, а потом и я… Жаль, конечно, что эта добрая бабулька не может оставаться с нами, таких солнечных старушек я еще не встречала, – мало того, что не взяла денег «по уходу», но даже ничего не ела, когда я приезжала на перерыв, чтобы покормить сына и ее. Не знаю, чем расплатимся?

Есть у Давида Самойлова 35 35 Дави́д Само́йлов (1920—1990) – русский советский поэт фронтового поколения, переводчик. строки: «Я зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь. И птицы-память по утрам поют, и ветер-память по ночам гудит, деревья-память целый день лепечут…» Вот и моя… Иногда, вдруг проявляет один из образов и трепещет, не уходит, заявляя о себе снова и снова до тех пор, пока ни «оживлю» на страничках воспоминаниями или рассказом. («Таисина берёзка») И странно! Словно успокоившись, новоявленный растворяется, тает. Мистика?.. А, может, такое – из области того, чего еще не знаем? «Но в памяти такая скрыта мощь, Что возвращает образы и множит. Шумит, не умолкая, память-дождь, И память-снег летит и пасть не может…»

Наконец-то получили направление в ясли, так что закончилось моё суматошное, но пленительное заключение с минутами глубокого, истинного счастья от общения с малышом. Не знаю, найду ли теперь время для записей в дневниках? Ведь работа, муж, дети, Карачев… Но вчера, перечитывая страницы о начале своей «телевизионной деятельности», снова возникло желание найти что-то для понимания себя, так что буду, буду всматриваться в них, – раз есть начало, должно быть и продолжение.

Платона, хотя и с оговорками, но взяли в газету «Деснянская правда», так что «в профессии» он пока остаётся. А еще по вечерам и в выходные начал писать роман… После дня в газете и писать? Правда, сегодня попробовал вначале немного поспать, а сейчас, в девять вечера, сел за стол.

Писать роман Платон будет медленно, – как и всё делает, – иногда вроде бы и забывая о нём и возвращаясь к рассказам, но закончив через несколько лет, назовёт «Ожидание настоящего» и станет отсылать в издательства, где редакторы будут придираться к крамольным по их соображениям страницам. И лишь в годы начавшейся Перестройки, когда дышать станет свободней, снова отдаст своё «Ожидание» в окружное Приокское издательство, где его и издадут с коротким предисловием: «Разобщенность, одиночество, потерянность молодых, энергичных, добрых людей – едва ли не самое печальное наследство застойного времени. В поле зрения автора – жизнь трудового коллектива крупного завода, духовный мир рабочих и интеллигенции». И то будет пятая его книжка.

Дочка

Почти не открываю дневник, – они же, о ком хочу писать, заполняют всё «свободное» время. Дочка подросла, легче стало убедить её в чём-то, но пугает её рассудительность, – мало наивных, детских вопросов. Очень любит рисовать. Спать ложится – отрываешь от рисования, в садик собираешь – то же, и воспитательница жалуется, что всё у них там разрисовано. А сын во всём подражает сестре, и если она рядом, то он – её зеркало: поворот головы, жесты, интонация… Снисходительно позволяет тормошить себя, таскать на шали по полу из комнаты в комнату, со смехом гоняется за своей машинкой, которую та увозит от него с грохотом, а когда ему что-нибудь надо, кричит:

– Дай-дай-дай-дай!

Да с такой обидой слезной! Вот словарь его слов: лябука – яблоко, ку – чайку, малька – молока, леб – хлеб, бука – булка, коха – кофта, кулька – куртка, мика – машинка, ляба – сабля, без лябы и спать не ляжет, и в ясли не пойдет.

Есть у какого-то писателя рассказ: отец умертвил своих детей, когда им было годика по три, – не мог смириться, что станут взрослыми, а, значит, другими. Чудовищно, конечно. Но ведь так грустно, что не остановить и даже не замедлить эту пленительную пору детства, – стремительно уходит! Вот поэтому и хочу попытаться обмануть беспощадное время, – пусть хотя бы в дневниках останутся вот эти наброски с тех, кто так дорог сердцу.

Записки о детях буду вести до тех пор, пока у них не появятся свои семьи, и потом сотку целый сборник под названием «Тропки к детям».

До пяти вечера – обед, ужин, уборка, стирка и всё время, рефреном, для успокоения: «Не беда, когда дела, беда – когда их нет. Не беда, когда дела…» Теперь – на работу.

Тепло и дымком пахнет. По деревянным ступенькам туда, вниз, к Десне. Да, деревья ещё не «дышат» зеленью, но через них – разлив реки. Холодное полотнище серо-зелёной воды. Безмолвная вода, тихая вода и только блики – на ней. И яркое солнце, жаркое!

Рабочие – со смены. И тоже – безмолвны. И в троллейбусе тихо. Набережная. «Троллейбус дальше не пойдет, энергию отключили». Дом рушат? Да-а… «Дом же обвалился!» И пыль – столбом. Экскаватор, оцепление, люди вдоль изгороди, по обочинам. Смотрят, за ограждение заглядывают. А за их спиной – тихие и такие яркие под солнцем! – троллейбусы: шестерка, первый, второй, тринадцатый. Словно пунктиры.

Но успела к эфиру! Бегом – по коридору и – с порога:

– Роза, входи в эфир!

И та двумя руками – на кнопки. Выдаю фильм «Белая гвардия»: гетман бежит в Польшу, его ополчение – по домам. И там – разруха.

Домой. И снова – обвалившаяся дом на Набережной, оползень на Покровской горе, ещё шире – Десна. Темная Десна, тяжёлая вода…