Лариса Розена - Се, стою у двери и стучу

И представилось, как зарождалась трогательно и робко их любовь при первой встрече. Осторожно, мягко подкрадывалась в сердце в виде клавесинной и лютневой музыки, поэзии, влюбленности, очарования, когда расплескиваешь душу в желании соединиться с другой душой…

Сегодня он слушал ту же музыку, включив проигрыватель, но все в прошлом. А созвучия так же прекрасны, как их зарождавшееся чувство…

В задумчивой рассеянности подошел к окну. Распахнул. В дом юностью вливалась весна…

Да – да, давно, будто это было и не с ними, именно весной в Нью-Йорке они долго бродили по Бродвею, Вашингтон-сквер. В гостиницу идти не хотелось. Всюду сновали машины, крик, шум, гам. А им было задушевно, тепло и уютно. Оба улыбались. Может, такому же весеннему небу? Немного загазованному, грязному. Русское небо и чище, и роднее. Но тогда они, счастливые, влюбленные, говорили не понятно о чем…

Когда нищий протянул к ней жилистую, словно страшное дерево, изуродованную ручищу, она высыпала ему все, что имелось в кошельке. А там было не мало. И они рассмеялись. Чему? Весне, любви, жизни. Он оживился, лицо сделалось по-мальчишески озорным – об этих редких прогулках они никогда никому не рассказывали… А Монмартр, бульвар Капуцинов, Рю Буало в Париже? Где они тоже тайно от всех гуляли веселые и ребячливые. Надоедало быть всегда на виду. Эти милые экспромты их еще более объединяли, сближали.

Он никогда не забудет то удивительное время, когда они оба ранним утром сбежали на Елисейские поля.

Весна хрупкими красками разлила по небу сирень и розовую дымчатость. Блекло голубыми разводами высветлила облака, пушисто-зелеными точками расписала ветки деревьев. Воздух заворожило насыщенностью и тайной. Остановившись, замерли. Ни шороха, ни звука. Природа, как послушное дитя, ждала последнего мазка от чудесной весенней живописи…

Обоюдный, проникающий в душу взгляд. Кто-то поблизости исполнял на скрипке Хейфеца. Где-то тянулась протяжная песня. И они поняли – главное в их жизни – чувство, вечная любовь и вечная весна. Точно такие, невыразимо прекрасные, как в скульптурах самого Родена…

Да, они боролись, стремились, любили. Нежность вытекала из сердец и расходилась по вселенной горячими волнами, обрушивалась на них, точно лавина, соединяя сердца, заставляя их биться в унисон…

Он, кажется, сочинил ей стихи:

Растворяться в твоей душе,

Плавать в ней в беспредельном просторе…

Счастья высшего нет на земле…

Ведь душа твоя – это море!

Никогда не забудет и страшный приговор… Тогда супруга по несчастью находилась в клинике. Он пришел к ней, как всегда поддержать, успокоить. И она вдруг протянула ему маленький листок, исписанный мелкими буквами: «Любимый, я умираю. Но любовь к тебе, такая хрупкая и беззащитная – жива. И она бьется во мне с новой силой…

Прости, прости за минуты страдания, которые, возможно, я причинила тебе по неведению. На умирающую не обижаются. Я скоро усну. А моя любовь перейдет в ласки ветра, в шелест звезд, в тайну и очарование ночи. Они будут поддерживать тебя в грустные минуты и говорить, чтоб ты жил, жил, жил. Мое чувство растечется необъятной красотой, будет радовать и окрылять тебя.

Улыбнись, любимый. В каждой частичке сущего – буду я, незримая. И еще бережнее, нежнее стану любить тебя и окружать заботой. Прощай!».

Задумался, стараясь справиться с нахлынувшими переживаниями.

Боль утраты заставляла переосмыслить прошлое. Да, он не мало повидал, пережил, перечувствовал. И не есть ли все – суета, как написано в Библии? Медленно подошел к книжному шкафу, кропотливо перекладывая попадавшиеся под руки книги. Достал Библию в тяжелом кожаном переплете, тисненом золотом. Листая ее, направился к массивному, инкрустированному перламутром, письменному столу. Углубился в чтение: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом… Кто-как мудрый понимает значение вещей… Опускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его». (Еккл.1,2;3,1:8,1). Читал долго, увлеченно, старательно возвращаясь к непонятным местам. Устал, откинулся на спинку кожаного тяжелого кресла. Обхватив голову руками и опершись о стол, замер. Сколько горькой мудрости, проникновенной чистоты и благородства было разлито в лице…

«Спрашивают все – какая дорога ведет в храм? Что приводит человека к Богу? Горе, наверное, горе… Вот она, эта дорога по милости Божией и мне открылась…»

Успокоился. И неудержимо резким порывом оказался у телефонного аппарата:

– Алло, справочная!

– Вас слушают!

– Пожалуйста, скажите телефон Свято Даниловского монастыря…

Жили да были в далеком заброшенном селе Струженка два брата простеца Иванушка и Николушка. А с ними – матушка их Ульянушка, добрая, мягкая. О-о-о-ох, как тяжело одной женщине на Руси поднимать мужичков-сыночков. Да еще-то в глухой деревеньке, без твердой опоры. Сама и на огороде, и у плиты. А ребятишки на редкость резвые, шаловливые. Отругает, бывало, за проказы, накричит, а зайдет в каморочку, да и заплачет, запричитает:

– Зачем я сиротин ругаю? Прости глупую, Господи!

Как устоишь тут перед такой незлобивостью? Однажды в очень холодную зиму не хватило у них дровишек, печь не топлена, холодно, люто. Детишки навернули на себя все, что могли. И превратились в старые валенки, не поймешь, где глаз, где рот. Тут Николенька и исчезни. Час нет, второй. Пришел с шумом:

– Мамань, топи печь, дровами разжился…

– Где взял-то?

– Да собрал.

Не сообразит матушка Ульяна, радоваться или плакать. А на следующий день еле приполз домой Николушка в синяках весь, будто свекольным соком разрисованный. Мать закричала, а он пробурчал под нос:

– Нечего горланить! Дрова-то не задаром брал, за лупку…

Улыбнулась Ульяна, ничего не сказала. Только лицо вместо белого пепельным стало, да глаза уже более не смотрели прямо.

Но не всегда были горькие дни. Соседи пожалели и к Рождеству, когда есть уже было нечего, гусем поджаристым угостили. Вот был праздник у ребят! Они не могли дождаться обеда. И когда матушка усадила за стол, стали так усердно молиться Господу, что она невольно развеселилась:

– Ешьте сколько хотите.

– Ох, мамочка, спасибо!

Корочка, блестящая, заманчиво волнующая, переливалась нежно-коричневым очарованием. Она заполняла собой все, необыкновенно ароматная, волшебная. Да и мясо было на удивление вкусным. Казалось, смысл жизни в этот миг заключался в знакомстве с кусочком, который положили в миску Николаю. Он хрустел шкуркой, заглатывая сок ароматной пищи, шумно сопел, всем существом показывая свое счастье.

Иванушка рассмеялся:

– Мама, а паровозик-то далеко летит, парами пыхтит, если жару не прибавим, не поспеем.