Николай Кононов - Ночь, когда мы исчезли

Он следил за патером Рохусом, который вышел из церкви и направился к прибывшим. Чуть переместив окуляры, староста увидел их пыльные гимнастёрки, револьверы и патронташи. Некоторых были в папахах с пятиконечными звёздами. Порожние телеги и фургоны выстроились вдоль улицы. Мы договорились, что, если патер почувствует, что возможен бой, он должен перебирать бусины чёток. Если же Рохус поймёт, что биться придётся не на жизнь, а на смерть, ему следует скрестить пальцы, жест горького отчаяния – колонисты будут стрелять первыми.

Слухи о том, что большевики рассылают отряды, которые должны забирать парней в армию, циркулировали уже год. Болтали также, что красные отбирают зерно, и немцев, конечно, пока не трогали, но наверняка возьмутся и за них. Пока приезжали только переписчики. В случае боя мне наказали мчать за подмогой в Нейфрейденталь – вражеский отряд был не настолько огромен, чтобы перекрыть все тропинки.

Патер смиренно поклонился. Перед ним стояли трое военных и ещё какой-то в чёрном костюме с полевой сумкой. Остальные двадцать бойцов устроились на повозках и курили. Открыв планшет, гражданский перелистнул несколько страниц, начал показывать нечто патеру, и тот учтиво кивал. Списки, просвистел староста сверху.

Наконец планшет закрылся, и патеру что-то приказали. Он дёрнулся и, наклонившись ближе к тройке, переспросил. Человек в папахе гаркнул на него, и мы безо всякого бинокля увидели, как рука Рохуса задрожала и потянулась к чёткам. В овине раздался вздох страха.

Гражданский схватил патера за рукав сутаны и произнёс несколько слов, указывая на колокольню. Рохус подтянулся, выслушал и вновь закивал, а затем чуть поклонился и направился к кирхе. Плечо его подрагивало.

Староста выругался, и стало ясно, что патер скрестил пальцы. Кто-то стал шёпотом молиться, а кто-то уточнил, в своём ли уме святой отец. «Времени нет, – сказал староста, – и если такой трус, как Рохус, осмелился решить, что лучшее, что мы можем сделать, – это драться… Значит, готовимся к залпу и, когда колокол зазвонит, стреляем, как учили! Каждый в своего, слева направо. А если начинается бой, рассеиваемся по садам. Ханс и Гуго, быстро в Нейфрейденталь и вцепитесь в них намертво, чтобы ополчение мчалось как молния!»

К щекам моим прилила нежность. К каждым белёным воротам, к наособицу раскрашенным ставням, к камню с крестом, где висел поновляемый деревянный Христос, и лестничкой, по которой он забирался на крест. Да ко всему, чего уж: к эльзасским люлькам с резными солнцами, которые качались в гулких комнатах, к часам-башням, заставлявшим своим боем дрожать посуду…

Никто не помнил, как эти часы доставляли к Чёрному морю. Говорили, что на кораблях точно никто из колонистов не плыл. Значит, тянулись и тянулись через степь фургоны, влекущие механизмы, которые были закутаны в войлок и покоились в футлярах, как во гробах. Везли время – а остальную утварь, от буфетов-фортеций до кроватей, изготавливали здесь, в мастерских.

Время потрескалось прошлым летом, когда ударила засуха и настал чудовищный голод, и если бы не вюртембергское общество помощи, приславшее муку, то, наверное, мы бы превратились в мумии.

«Детка, кот уснул в снегу. Снег растаял – кот на льду. Дождь прольётся, стопит лёд, завтра утром всё пройдёт». Так, обхватив мою голову и целуя мокрый лоб, мать заговаривала все болезни, и вдруг прямо там, в овине, я понял, что «всё» из заговора – это не болезнь, а наш милый мирок и его невозмутимость, защищённая ходом времени, которое перевезли с родины в это пыльное безлюдье.

Меня толкнули в плечо. «Нечего ждать! – зашипел староста. – Рохус сейчас зазвонит!» Мы с Гуго выбежали в калитку, сговорились по-быстрому, каким путём движемся, и нырнули в тень садов. Гуго бежал впереди и вдруг упал носом в землю. «Смотри!» Выезд из колонии перекрывали всадники. У большой тропы тоже маячили чужие гимнастёрки.

Раздался колокольный звон, обычный, чопорный, не набат – только чаще, чтобы гул между ударами не затихал. После четвёртого удара затрещали нестройные выстрелы. Мы обернулись: всадники на выезде не шевелились, точно знали наперёд, что случится.

Замерев на минуту, мы слушали то крики, то австрийские ружья. Прибывшие не отвечали колонистам, и тут же справа от нас задрожала земля и лязгнуло оружие. Со стороны Нейфрейденталя в колонию ворвалась засада. Раздался слаженный громкий залп чужих винтовок, и ещё один, и ещё. Под прикрытием стрелков кавалеристы рвались к обороняющимся.

Очнувшись и вспомнив, что в овине отец и брат Фридрих, я забыл обо всём и кинулся обратно, но на полдороге свернул к дому. Вдруг всё-таки обойдётся, вдруг всё пройдёт. Я пробрался к дому по садам соседей. Потом прибежал Фридрих и утащил меня на чердак с отодвигающимся щитом, где мы прятались, играя в «чёрного Петера».

Фридрих прошептал, что, заслышав приближение кавалерии, староста всё понял и крикнул разбегаться. Он успел, отец нет. Тем временем выстрелы совсем стихли, и лишь изредка раздавались вопли. Пахло стружкой и птичьим дерьмом. На лестнице раздалось шварканье башмаков сестры Анны. Она постучала к нам: мать встретила соседа, и тот передал, что всех схватили, двоих ранили, а теперь ходят по дворам и отнимают зерно.

Вот так, рекруты им не были нужны. Только зерно, причём всё, а за сокрытие, сказали, будут расстреливать – поэтому патер и отчаялся настолько, что скрестил пальцы. Если в прошлый засушливый год в колонии оставались какие-никакие запасы, то этой осенью без зерна мы бы передохли как мыши.

Во дворе раздались голоса. Судя по топоту, доносившемуся из фордерштубы, мать и сёстры не успели спрятаться и быстро расселись вокруг стола. Русская ругань и крик отца: «Я агроном, у меня ничего нет!» Голос звучал сдавленно, что-то мешало ему говорить. Раздались глухие удары. Отец умолк.

Я посмотрел на Фридриха и встретил его острый, страшный взгляд. Удары, приправленные бранью, возобновились, и брат, сдирая кожу с ладоней, вырвал засов и вывалился на чердак. Его ботинки загрохотали вниз. Я бросился за ним, но замер у оконца.

Отец лежал в пыли, как куча грязной одежды, и едва шевелился. Один приезжий стоял у забора и держал винтовку второго, а этот второй тряс отца за воротник. Остальные уже грохотали бочками в сарае. Фридрих не добежал до отца – тот, что у забора, ударил его прикладом, целясь в ухо. Брат увернулся и хотел выхватить ружьё, но получил удар от второго и упал. Его стали бить сапогами.

Мать бросилась к истязателям и закричала, что хлеба нет. «А если нет, то чего вы, твари, стреляли?!» Мать упала на колени: «Не знали мы, чего вы хотите, вдруг грабить будете». Из сарая вышел ещё один. Я не успел разглядеть его как следует, потому что по лестнице взбежала Анна. Схватив меня за плечо, она показала на окно со стороны сада: прыгай, мама сказала нам уходить к Фишерам, а тебе бежать в Нейфрейденталь, иначе их убьют.