Array Антология - Когда вернусь в казанские снега…

– Ничего не понимаю! – воскликнул Кущевой.

Ваханкин деликатно умолк. По совести говоря, он тоже многого не понимал. Вот, например, зачем сюда прислали этого молодого человека, одетого, точно он собрался в театре играть? Ваханкин и один тут отлично справлялся. На пикете он себя чувствовал полновластным хозяином, и появление Кущевого его вовсе не радовало. «Ну ничего, попробую и его обломать. Хоть, видно, и с норовом, но ещё совсем желторотый… Тоже удумал, – усмехнулся Ваханкин, – “срочный объектик!”»

Подошли к неширокой реке. Её воды быстро, бесшумно скользили у пологого берега и были настолько прозрачны, что на дне различалась каждая галечка.

– Горунь, – пояснил Ваханкин. – Вон там, где торчит кол, будет мост.

Путники посмотрели на полосатый кол. Стёпа Галанов стал на четвереньки, окунул лицо в реку. И тотчас отпрянул.

– Студёна – зубы ломит! Но вкусна водичка!

Остальные тоже напились и уселись в чёрный осмоленный дощаник.

К лошадям подошёл босой неторопливый мужчина, собрал поводья, взгромоздился на Лыску и погнал её в реку.

– Чудная речушка, – заметил Ваханкин. – У нас в России паводки бывают весной, а тут – в конце лета. И, говорят, при паводке Горунь не то что на лошадке переезжать, но и глядеть-то на неё боязно. Только не знаю, можно ли верить.

Вдоль другого берега голубовато-серым порогом тянулся откос из гравия.

Путники поднялись по тропинке и оказались в тенистом, сыром, пахнущем прелью ельнике. Меж синеватых елей были вкраплены белоствольные берёзки, а подальше, на возвышенности, островком расположился сосняк. Под соснами стояли окружённые россыпями консервных жестянок палатки. В стороне виднелась сложенная из неошкуренных брёвен хибарка. Над ней курился дымок.

– Так вон он какой, сто шестьдесят девятый пикет!.. – разочарованно протянула Оля Ефимова.

– Да, попали… – грустно отозвался Алёша Садовников.

Из палаток недружелюбно глядели хмурые, обросшие, как будто сонные люди. За палатками простирался зеленоватый душный сумрак тайги. Тайга да болото, комары да гадюки…

Ваханкин пригласил инженера к себе.

– В общей палаточке жить вам вроде не с руки.

Жильё не понравилось Кущевому. На столе и на комоде лежали кружевные дорожки, на окнах стояли цветы, а под потолком висели две почему-то пустые птичьи клетки. Всё утлое, крохотное. Хозяйка, одетая в длинную кофту в блёклых цветах и чёрную юбку, напоминала монашку. Говорила она тихим, неласковым голосом и встретила Кущевого нерадостно.

Внимание Кущевого привлекла печь.

– Значит, кирпич сюда всё-таки ухитрились привезти.

– Я её из глины слепил. – В глазах у Ваханкина вспыхнула гордость, и во всей его фигурке появилось что-то торжественное. – Это ещё под Москвой, я ведь тамошний, в военные годы такие печурки клали.

– Вот как! А чего ж вы из-под Москвы так далеко забрались?

– Да, знаете, детки выросли, в начальники вышли и бросили нас, стариков. Вот мы с Анной Андреевной и решили со скуки податься сюда…

– Зачем зря говорить-то, Сергей? – вмешалась жена. – Никакие они не начальники. Одна дочь, правда, на доктора учится, а вторая – простая ткачиха… Чем бахвалиться, пойдём-ка отсюда. Дай человеку отдышаться с дороги.

Кущевой умылся, переоделся, поужинал при керосиновой лампе и вышел на крыльцо. На небе ни звёздочки, тишина и темень такая, точно вокруг всё залито тушью. Из тайги доносятся непонятные звуки и шорохи.

Кущевому стало жутко, но он пересилил себя, шагнул в темноту и наткнулся лицом на что-то живое, шерстистое, тёплое. Это было так неожиданно, страшно, что Кущевой вскрикнул и отшатнулся. Во тьме раздался то ли храп, то ли фырканье, что-то затопало и, с треском ломая ветви, умчалось в тайгу.

Темноту прорезала полоса яркого света. Из дома с лампой в руках вышел Ваханкин, спросил с тревогой:

– Она вас не зашибла случайно?

– Кто – она?

– Должно быть, ваша кобылка. От мошкары возле дома спасалась. Тут дымком пахнет.

Кущевой отказался от ночного знакомства с пикетом – лёг спать. Но уснул не скоро. Всё думал, как выбраться из этой «дыры».

Спутникам Кущевого Ваханкин сказал:

– Хором для вас не приготовили. Завтра поставим палаточку, а пока что не обессудьте. Сейчас, как говорится, каждый кустик ночевать пустит.

Ночевали на опушке возле спуска к реке. Костёрчик стрелял искрами и потрескивал. Над ним, мешаясь с дымом, висела, наклонясь по ветру, суетливая жужжащая туча мошкары. Где-то внизу плескалась невидимая Горунь, а вокруг стояла тьма, неизвестность…

Всем было немного тревожно. Всем, кроме Галанова. Ему не привыкать ночевать у костров. Правда, не на Дальнем Востоке. Да земля везде одинаковая, только тут словно как-то построже.

Сейчас Степан, спокойно покуривая, помешивает ложкой в закопчённом ведре. Там варятся картошка с салом и хвост солёной кеты. Степан предложил положить ещё пучок черемши: «первейшее средство против цинги». Но Алексей заявил, что такой бурды есть не станет. Пока спорили, Степан всё-таки сунул черемшу в ведро. Теперь варево пахнет не очень приятно, но он с удовольствием морщит маленький, с мясистой курносиной нос, а глаза его хитро сощурены так, что в них видна лишь блестящая чёрная точка зрачка.

Обиженный Алексей лежит на спине, хмуро смотрит в тёмное небо и вспоминает Людмилку, маленькую, изящную, переполненную какой-то шаловливой уверенностью, что ей всё сойдёт. И действительно, сходит! Она умеет и неприятное, горькое сказать с милой, чуть лукавой улыбкой. Так она и сказала ему на прощанье: «Ты вроде туманного рассвета. Ни солнца, ни звёзд – никаких ориентиров. Все уши прожужжал про корабли и моря, а едешь куда-то в тайгу…» «Ориентиров» она произнесла с удовольствием: как-никак будущий географ.

Слушать Людмилку было обидно. Обидно потому, что она права. Конечно, Алёша понимает: корабли и моря – что корь, этим почти все ребята болеют. Всерьёз он хотел быть строителем, как отец, поэтому и поехал сюда. А тут вот вспоминает Людмилку, тоскует. Правда, у него нет ориентиров…

Ольга сидит притихшая, немножечко грустная.

У Насти в глазах удивление и настороженность. Она жадно впитывает новизну окружающего: шумы ночи, мерцание костра, плеск реки.

– До чего же много на свете удивительного, – вслух подумала она. – Только беспокойно мне что-то… Глухо на этом пикете. То ли дело в городе! Театры, магазины, кино. Я и школу-то кончила не у себя на Шексне, а у брата на Волге, потому что город люблю.

– Так чего же ты сюда ехала? – удивилась Ольга.

– Да вот он меня сбил, – Настя кивнула на Степана. – Только я бы и сама сюда подалась. Всё-таки здорово тут!

– Конечно! А потом, по-моему… – Ольга примолкла, обдумывая, как бы попроще сказать, без напыщенности, – в деревне или на такой вот стройке люди ближе, дружнее. Тут тебя знают на работе, дома, на танцах – везде. Ты как на ладони. Да и природа хорошая штука. Знаешь, попаду я в лес или в поле и, честное слово, радуюсь, как жеребёнок. А зимой могу бегать на лыжах хоть круглые сутки.